23 сентября родился Давид Меерович Фиксман [Довид Кнут] (1900 — 1955).

Тишина

I

Сияющий песок у запыленных ног.
Гудит небытие огромной тишиною.
Опустошен, блажен и одинок,
Стою и слушаю — в пыли и зное.

Неутолимым сном опалена,
Душа ведет меня в огонь и соль пустыни
Встает миражем сонная страна,
Где все недвижно, благостно и сине.

…Мне вечность зазвучала, как струна,
Семи небес суровое дыханье…

Душа кочевником поет в пустыне сна,
Моих горбов покорна колыханью.

II

Лежат века на зреющем песке.
Нет никого, нет ничего со мною.
Все голоса остались вдалеке.
Я предаюсь забвению и зною.

Журчит песок. Плыву, послушный плот,
По струям нерасслышанных журчаний.
Я слышу рост — и предвкушаю плод:
Тугое, полновесное молчанье.

А ты, душа, ты дремлешь на плоту
И видишь упоительные дали —
Ту голубую глубь и пустоту,
Что мы с тобою давно предугадали.

Журчит песок. И по волне тепла
Плыву, плыву — в последние покои.
Я переплыл моря добра и зла,
Держа весло упорною рукою.

Но старый сон мне преграждает путь,
И вижу устрашенными глазами
Знакомую заманчивую грудь,
Былые схватки с нежными врагами…

Последняя — веселая — борьба,
И сброшен груз — тяжелых дней и мыслей.

Играй, греми, победная труба.
Гуди, ликуй о сладостном безмыслии.

* * *

Пустынный свет, спокойный и простой,
Течет вокруг, топя и заливая.
Торжественной последней полнотой
Напряжена душа полуживая.

Плывут первоцветущие сады,
Предслышится мелодия глухая,
И вот не кровь, но безымянный дым
Бежит во мне, светясь, благоухая.

Земля покачивается в убогих снах,
В тишайшем облаке пустыни безвоздушной
Неупиваемы тепло и тишина,
Смиренье дел природы простодушной.

23 сентября родилась Надежда Адольфовна Григорьева (1927 — 2001).

* * *

И вдруг красиво волосы легли,
И кончились во мне воспоминанья,
И растворилось облако вдали,
И чувства удостоились признанья.

А старость обязательно пройдёт,
Но с этим торопить ее не надо.
Прошли века, прошел по рекам лёд,
Прошла жара и началась прохлада.

* * *

У нижней Нинки снова пьянка.
И Нинка сонно, как испанка,
Выходит в шалях на балкон.
Магнитофоны из окон,
Как уголовники, рыдают.
И жизнь, как мячик, опадает.
А Нинка, чтобы отличиться,
То выть возьмется, как волчица,
То, приспустив мохеры с плеч,
О спортлото заводит речь.
Там, позади, за модной шторой,
Хрипят бессмысленные споры
И иностранная болонка
Кричит испуганно и тонко.
По семь рублей брала колбасы.
Сама варила холодец
Из бычьих розовых сердец,
Считала медяки у кассы…
А Славка все равно подлец.

* * *

Любезная привычка бытия…
И стол накрыт в саду среди берез.
У дочери хозяйской зубик вкось,
На трости у хозяина змея.

Воздвиженье. Ботвинья. Сватовство.
Как стан затянут туго у корнета,
Как осыпается с деревьев лето,
Как впереди не видно ничего!

Мы ждём их на другом конце моста.
Еще в тазу варенье не остыло,
Но им сквозь Дантов ад брести до тыла,
Чтоб ложку пенок донести до рта.

Как дерево кольцуется семья.
Опять кузина распашонку вяжет.
Часы ударят в доме. Прадед скажет:
— Любезная привычка бытия.

Маме

Солдатик мой, как ты маршировал,
За временем разгневанным спеша!
И все не в ногу, все не поспевал:
То тело отставало, то душа.
Солдатик мой, со спущенным чулком,
Как оборонил тебя на поле брани Бог?
Ты был с самим Горацием знаком
И вырвать хлеб у ближнего не мог.
То начинал с убийцей толковать,
Описывал ему галактик бег,
То вдруг Иуде уступал кровать —
Всё ждал, что в нем очнется человек.
И каждый — камень вслед тебе швырял,
И каждый штык искал тебя в бою.
И гневался прилежный генерал
На бестолковость горькую твою.
Офелии тебя не поминать!
Она и не узнает о тебе.
Лишь ветер вечно будет прах твой гнать,
Играя на заржавленной трубе.

1976

20 сентября родилась Елена Львовна Владимирова (1901 — 1962).

* * *

Мы шли этапом. И не раз,
колонне крикнув: «Стой!»,
садиться наземь, в снег и в грязь,
приказывал конвой.
И, равнодушны и немы,
как бессловесный скот,
на корточках сидели мы
до выкрика: «Вперёд!»
Что пересылок нам пройти
пришлось за этот срок!
А люди новые в пути
вливались в наш поток.

И раз случился среди нас,
пригнувшихся опять,
один, кто выслушал приказ
и продолжал стоять.
И хоть он тоже знал устав,
в пути зачтённый нам,
стоял он, будто не слыхав,
всё так же прост и прям.
Спокоен, прям и очень прост,
среди склоненных всех
стоял мужчина в полный рост,
над нами глядя вверх.

Минуя нижние ряды,
конвойный взял прицел.
«Садись! — он крикнул. — Слышишь, ты!
Садись!» — Но тот не сел.
Так было тихо, что слыхать
могли мы сердца ход.
И вдруг конвойный крикнул: «Встать!
Колонна, марш вперед!».
И мы опять месили грязь,
не ведая куда,
кто с облегчением смеясь,
кто бледный от стыда.

По лагерям — куда кого —
нас растолкали врозь,
и даже имени его
узнать мне не пришлось.
Но мне, высокий и прямой,
запомнился навек
над нашей согнутой спиной
стоящий человек.

Морю

Никогда не устану глядеть на тебя.
Никогда не устану читать твою мудрую книгу,
когда ветер бушует, волосья твои теребя,
когда лёд над тобою могильные плиты воздвигнул,
когда волны кричат о беде
и свинцом налита, набухает морская пучина.
Когда лилии льдинок плывут по зеркальной воде,
точно в старом пруду — деревенские чаши кувшинок.
Ранним утром и в поздний закат,
безразлично — зимою и летом,
никогда не устанет мой взгляд
обращаться к тебе за ответом.
Когда некому руку подать,
когда сердце истерзано мукой,
ты мне служишь надёжной порукой,
что позорно хотеть умирать.
Ты твердишь, что могучим страстям
не согнуться под тяжестью горя:
ведь не море сдаётся ветрам,
а ветра опадают над морем.

* * *

Тот, кто нынче не придёт –
больше не вернется.
Не помедлит у ворот,
двери не коснётся.
Так с войны идут назад –
есть ли дом, иль нету,
а убитые лежат
на чужбине где-то.
Сомкнут круг, подбит итог,
и черта ложится,
как надгробье, поперёк
прожитой страницы.