2 мая родился Георгий Аркадьевич Шенгели (1894 — 1956).

Мороз

Иди и зубами не ляскай,
Иди, а иначе погиб:
Мороз раскаленною маской
К лицу бездыханно прилип.

Какой-то надменною мутью
Заполнен кирпичный тоннель,
И градусник лопнул и ртутью,
Как пулей, ударил в панель.

Дома исключительно немы
И слепы, и только (смотри!)
Под мыльнопузырные шлемы
Ушли не дышать фонари.

Иди же, иди же, иди же!
Квартал за кварталом — иди!
Мороза скрипучие лыжи
Скользят у тебя по груди.

Межзвездный презрительный холод
Во весь распрямляется рост,
И мир на ледяшки расколот
Средь грубо нарубленных звезд.

1940

* * *

Так умирают. Широкая мокрая площадь;
Небо, как будто Некрасов, слезливо и тускло;
Очередь в троллейбус; ветер подолы полощет;
Толстый портфель избугрился под мышкой, как мускул.

Где-то далеко колотит в комод канонада.
Это привычно, хотя до сих пор неуютно.
Долгая очередь. Мне же на лекцию надо!..
Небо, как Надсон: фальшиво, слезливо и мутно.

Посвист и фырканье в дымной выси над Музеем;
Видно, идет самолет с неисправным мотором;
Мы равнодушно на мутную влагу глазеем,
Мы… вдруг удар!.. и сверкающий столб!.. на котором!..

В спину ладонью толкнуло громадной и слабой;
Под носом радуги в мокром асфальте играют;
Толстый портфель мой по слякоти шлепает жабой;
Рядом — безглавая женщина… Так умирают.

Так умирают. Холодная синяя ванна.
Женщина моет меня, мне не стыдно ни капли;
Бритва тупая дерет мне затылок, и — странно —
Кажутся вкусными мыльные синие кафли.

Дальше меня по стеклянным ведут коридорам;
Зябко в халатике из голубой бумазейки;
Комната, койка; я под одеялом, в котором
Быстро бегут к пояснице горячие змейки.

Я понимаю: я болен, и очень серьезно;
Скоро ль вернусь я к моим стиховым теоремам?
Я умираю, — и тут разговаривать поздно…
Синие кафли… как вафли… с фисташковым кремом…

Мне говорят: вы неделю без пульса лежали.
Мне улыбается Нинка, мне дверь отпирают.
Синее небо! Прозрачные горные дали!
Значит, не умер я? Странно! Ведь так умирают.

19 ноября 1942

* * *

Мне других наркотиков не надо:
Для меня достаточны вполне
Бешеное солнце Ашхабада,
Демонские ветры при луне, —
Сине-золотой предбанник ада,
Видимо, обещанного мне.

И брожу по уличным теснинам;
Всё теперь неважно и не в счет;
Я за зовом следую змеиным,
Мне сулящим некий тайный плод,
А покуда — сладким безмеином
Воспаленный заливаю рот.

Время — только знаки циферблата;
Миг висит, как белый шар луны,
Сам собой. И нет уже возврата:
Все пути кругом отсечены, —
И легко мне, смело и крылато
Под веселым свистом сатаны!

30 декабря 1945

Афганец

Дышит пустыня, и сходят с ума
Звезды, собаки, деревья и люди:
Всех распластала на огненном блюде
Зноем барханов рожденная тьма;
С визгом сует Саломея сама
В рот Иоанну колючие груди.

Душно покойнику; жгучий сосок
В губы вдвигается кляпом каленым.
Похоть и смерть. И бесплодно влюбленным
Слушать стрекочущий в уши песок:
Поздно! Всё поздно!.. И ломит висок,
И содрогается полночь со стоном.

30 декабря 1945

* * *

Невесомый балкон, как мембрана, над морем повис;
За спиною маяк распрямился, как будто с разбегу;
Черный бархат прибоя уводит внимание вниз,
Черный веер норд-веста уносит его же на Вегу.

В парусиновой блузе свежо на полночном ветру;
Губы солоны; патлы стрекочут и плещутся в уши;
Мы с подружкой моей продолжаем немую игру, —
В черных безднах пространства навеки заблудшие души.

Хорошо и тревожно. А тут, за спиною, маяк,
И в огромной пластине хрустального ультрамарина
Сгустком пламени синего ровно пылает очаг:
Мирный свет морякам посылает огня сердцевина.

Мы же в безднах затеряны, поглощены темнотой;
Этой черной вселенной ни якоря нет, ни границы;
Только зону луча прорезают бакланы порой, —
Буревестники счастья, громадные Синие Птицы.

1948

1 мая родился Глеб Петрович Струве (1898 — 1985).

* * *

Твоей ладони, теплой, смуглой,
Коснуться в жаркой тишине,
И вдруг любовь, костер потухлый,
Заогневеет в вышине.

Губами жечь сухие губы,
На бедрах ощущать тепло,
И править жизнь рукою грубой,
Как на порогах правят плот.

Но ведать: где-то ждет нас пристань,
Туда пригонят нас ветра,
Там будет день опять неистов,
Как зной высокого костра.

Пусть на огне твоих ладоней
Расплавится любовь как воск,
Я не забуду: белый слоник
И голубое Рождество.

Декабрь 1922

В. Ф. Ходасевичу

Деревья Кронверкскаго сада
Нeвнятен голос был и глух,
Как будто некая ограда
От жизни отделила слух.
Очки поблескивали тускло,
Бросая пятна на лицо,
А на pyке сухой и узкой
Блecтело тонкое кольцо.
Но в голосе жила Психея,
Нетронутая, как цветок,
И стыло сердце, леденея,
Под иглами морозных строк.
Нeвеpoятный твой подарок:
Быть может жизнь, быть может смерть.
Был голос глух и взор неярок,
Но потолок синел, как твердь.

1923, Берлин

Две вариации на одну тему

Слова слаще звуков Моцарта.
«Пиковая дама» (либретто)

1

Все давно уже сказано, спето,
Все стихи унесло как дым.
Не ручей, а свинцовая Лета
Протекает за домом твоим.

За окном — гробовые деревья
И нездешний зеленый закат,
И душа на последнем кочевье
Оборачивается назад.

И откуда-то вдруг выплывают
Неземные созвучья, слова,
И черты твои медленно тают,
И кружится легко голова.

И под сладкие звуки Моцарта —
Отголосок небесной трубы —
Выпадает последняя карта,
Замыкая кольцо судьбы.

2

О чем душа тоскует и томится?
Зеленый — желтый — золотой закат.
Нездешние, пленительные звуки…

А рядом, точно крылья дивной птицы,
Под музыку, под звездами летят —
Так далеко, так близко — чьи-то руки.

И вот, отпущенная навсегда,
В стремительном и страшном упоенье
Душа как камень падает туда,
Откуда нет заведомо спасенья.

1946, Беркли