31 мая родился Сергей Иванович Чудаков (1937 — 1997).

* * *

Самоубийство есть дуэль с самим собой.
Искал ты женщину с крылатыми ногами,
Она теперь заряжена в нагане,
Ружейным маслом пахнет и стрельбой.
Инфляции листвы как биржевая рьяность.
На улицах дождей асфальтные катки.
Твой демон смерти стал вегетарьянец,
Теряющий салфетки и платки.
Забывчивостью старческой несносен,
И умственно немного нездоров,
Но в бесконечность отправляет осень
Скупые призраки почтовых поездов.
Когда дышать игрою больше нечем,
Давайте выдох на конце строки.
И взрежут ненависть, похожую на печень,
Звенящими ножами мясники.

* * *

Пушкина играли на рояле
Пушкина убили на дуэли
Попросив тарелочку морошки
Он скончался возле книжной полки

В ледяной воде из мерзлых комьев
Похоронен Пушкин незабвенный
Нас ведь тоже с пулями знакомят
Вешаемся мы вскрываем вены

Попадаем часто под машины
С лестниц нас швыряют в пьяном виде
Мы живем — возней своей мышиной
Небольшого Пушкина обидев

Небольшой чугунный знаменитый
В одиноком от мороза сквере
Он стоит (дублер и заменитель)
Горько сожалея о потере

Юности и званья камер-юнкер
Славы песни девок в Кишиневе
Гончаровой в белой нижней юбке
Смерти с настоящей тишиною.

1958

* * *

В летнем небе вспыхнула звезда
в местном клубе крутится кино
нас уже не тянет никуда
нам идет сидеть и пить вино

В нашем деле некуда спешить
нашим рекам некуда впадать
хорошо селедку потрошить
а потом как следует поддать

Жил поэт и вот был сослан он
далеко на самый край земли
в виде наказанья телефон
в хижину его не провели

И к душе покой и благодать
подступили как десятый вал
даже что-то начал он писать
а потом торжественно порвал

Он мечтал что будет он богат
и услышав славы смутный гул
старенький и голый он халат
на груди цыплячьей запахнул

Все чем был он подлинно велик
больше ты не слушай никого
и переведи на свой язык
жизнь его и смертный час его

* * *

Произведен машинный поиск
посредством псевдоопераций
в музее пограничных войск
и пограничных ситуаций

произведен машинный тест
опубликована анкета
музеем самых общих мест
несуществующего света

не затеряться ли в пыли
отдела древних поступлений
музейчика криминали-
стики и полупреступлений?

привычки дикарей их быт
благословил смог исказиться
я прочитал: музей закрыт
до полной смены экспозиции

18 октября 1969

28 мая родился Владислав Фелицианович Ходасевич (1886 — 1939).

Элегия

Деревья Кронверкского сада
Под ветром буйно шелестят.
Душа взыграла. Ей не надо
Ни утешений, ни услад.

Глядит бесстрашными очами
В тысячелетия свои,
Летит широкими крылами
В огнекрылатые рои.

Там все огромно и певуче,
И арфа в каждой есть руке,
И с духом дух, как туча с тучей,
Гремят на чудном языке.

Моя изгнанница вступает
В родное, древнее жилье
И старшим братьям заявляет
Раве́нство гордое свое.

И навсегда уж ей не надо
Того, кто под косым дождем
В аллеях Кронверкского сада
Бредет в ничтожестве своем.

И не понять мне бедным слухом,
И косным не постичь умом,
Каким она там будет духом,
В каком раю, в аду каком.

1921

Ласточки

Имей глаза — сквозь день увидишь ночь,
Не озаренную тем воспаленным диском.
Две ласточки напрасно рвутся прочь,
Перед окном шныряя с тонким писком.

Вон ту прозрачную, но прочную плеву
Не прободать крылом остроугольным,
Не выпорхнуть туда, за синеву,
Ни птичьим крылышком, ни сердцем подневольным.

Пока вся кровь не выступит из пор,
Пока не выплачешь земные очи —
Не станешь духом. Жди, смотря в упор,
Как брызжет свет, не застилая ночи.

18-24 июня 1921

Баллада

Сижу, освещаемый сверху,
Я в комнате круглой моей.
Смотрю в штукатурное небо
На солнце в шестнадцать свечей.

Кругом — освещенные тоже,
И стулья, и стол, и кровать.
Сижу — и в смущеньи не знаю,
Куда бы мне руки девать.

Морозные белые пальмы
На стеклах беззвучно цветут.
Часы с металлическим шумом
В жилетном кармане идут.

О, косная, нищая скудость
Безвыходной жизни моей!
Кому мне поведать, как жалко
Себя и всех этих вещей?

И я начинаю качаться,
Колени обнявши свои,
И вдруг начинаю стихами
С собой говорить в забытьи.

Бессвязные, страстные речи!
Нельзя в них понять ничего,
Но звуки правдивее смысла
И слово сильнее всего.

И музыка, музыка, музыка
Вплетается в пенье мое,
И узкое, узкое, узкое
Пронзает меня лезвие.

Я сам над собой вырастаю,
Над мертвым встаю бытием,
Стопами в подземное пламя,
В текучие звезды челом.

И вижу большими глазами —
Глазами, быть может, змеи, —
Как пению дикому внемлют
Несчастные вещи мои.

И в плавный, вращательный танец
Вся комната мерно идет,
И кто-то тяжелую лиру
Мне в руки сквозь ветер дает.

И нет штукатурного неба
И солнца в шестнадцать свечей:
На гладкие черные скалы
Стопы опирает — Орфей.

1921

Невеста

Напрасно проросла трава
На темени земного ада:
Природа косная мертва
Для проницательного взгляда.

Не знаю воли я творца,
Но знаю я свое мученье,
И дерзкой волею певца
Приемлю дерзкое решенье.

Смотри, Молчальник, и суди:
Мертва лежит отроковица,
Но я коснусь ее груди —
И, вставши, в зеркальце глядится.

Мной воскрешенную красу
Беру, как ношу дорогую. —
К престолу твоему несу
Мою невесту молодую.

Разгладь насупленную бровь.
Воззри на чистое созданье,
Даруй нам вечную любовь
И непорочное слиянье!

А если с высоты твоей
На чудо нет благословенья. —
Да будет карою моей
Сплошная смерть без воскресенья.

1922

27 мая родился Александр Николаевич Башлачёв (1960 — 1988).

Петербургская свадьба

Т. Кибирову

Звенели бубенцы. И кони в жарком мыле
Тачанку понесли навстречу целине.
Тебя, мой бедный друг, в тот вечер ослепили
Два черных фонаря под выбитым пенсне.

Там шла борьба за смерть. Они дрались за место
И право наблевать за свадебным столом.
Спеша стать сразу всем, насилуя невесту,
Стреляли наугад и лезли напролом.

Сегодня город твой стал праздничной открыткой.
Классический союз гвоздики и штыка.
Заштопаны тугой, суровой красной ниткой
Все бреши твоего гнилого сюртука.

Под радиоудар московского набата
На брачных простынях, что сохнут по углам,
Развернутая кровь, как символ страстной даты,
Смешается в вине с грехами пополам.

Мой друг, иные здесь. От них мы недалече.
Ретивые скопцы. Немая тетива.
Калечные дворцы простерли к небу плечи.
Из раны бьет Нева. Пустые рукава.

Подставь дождю щеку в следах былых пощечин.
Хранила б нас беда, как мы ее храним.
Но память рвется в бой. И крутится, как счетчик,
Снижаясь над тобой и превращаясь в нимб.

Вот так скрутило нас и крепко завязало
Красивый алый бант окровленным бинтом.
А свадьба в воронках летела на вокзалы.
И дрогнули пути. И разошлись крестом.

Усатое “ура” чужой, недоброй воли
Вертело бот Петра в штурвальном колесе.
Искали ветер Невского да в Елисейском поле
И привыкали звать Фонтанкой Енисей.

Ты сводишь мост зубов под рыхлой штукатуркой,
Но купол лба трещит от гробовой тоски.
Гроза, салют и мы! — и мы летим над Петербургом,
В решетку страшных снов врезая шпиль строки.

Летим сквозь времена, которые согнули
Страну в бараний рог и пили из него.
Все пили за него — и мы с тобой хлебнули
За совесть и за страх. За всех. За тех, кого

Слизнула языком шершавая блокада.
За тех, кто не успел проститься, уходя.
Мой друг, спусти штаны и голым Летним садом
Прими свою вину под розгами дождя.

Поправ сухой закон, дождь в мраморную чашу
Льет черный и густой осенний самогон.
Мой друг «Отечество» твердит, как «Отче наш»,
Но что-то от себя послав ему вдогон.

За окнами — салют. Царь-Пушкин в новой раме.
Покойные не пьют, да нам бы не пролить.
Двуглавые орлы с побитыми крылами
Не могут меж собой корону поделить.

Подобие звезды по образу окурка,
Прикуривай, мой друг, спокойней, не спеши…
Мой бедный друг, из глубины твоей души
Стучит копытом сердце Петербурга.

Ноябрь 1985

Мельница

Черный дым по крыше стелется.
Свистит под окнами.

— В пятницу, да ближе к полночи
Не проворонь, вези зерно на мельницу!

Черных туч котлы чугунные кипят
Да в белых трещинах шипят
гадюки-молнии.

Дальний путь — канава торная.
Все через пень-колоду-кочку кувырком да поперек.

Топких мест ларцы янтарные
Да жемчуга болотные в сырой траве.

— Здравствуй, Мельник Ветер-Лютый Бес!
Ох, не иначе черти крутят твою карусель…

Цепкий глаз. Ладони скользкие.
— А ну-ка кыш! — ворье,
заточки-розочки!

Что, крутят вас винты похмельные —
С утра пропитые кресты нательные?

…Жарко в комнатах натоплено.
Да мелко сыплется за ворот нехороший холодок.

— А принимай сто грамм разгонные!
У нас ковши бездонные
да все кресты — козырные!

На мешках — собаки сонные
да б**ди сытые
да мухи жирные.

А парни-то все рослые, плечистые.
Мундиры чистые. Погоны спороты.

Черный дым ползет из трубочек.
Смеется, прячется в густые бороды.

Ближе лампы. Ближе лица белые.
Да по всему видать — пропала моя голова!

Ох, потянуло, понесло, свело, смело меня
На камни жесткие, да прямо в жернова!

Тесно, братцы. Ломит-давит грудь.
Да отпустили б вы меня… уже потешились.

Тесно, братцы. Не могу терпеть!
Да неужели не умеем мы по-доброму?

На щеках — роса рассветная.
Да черной гарью тянет по сырой земле.

Где зерно мое? Где мельница?
Сгорело к черту все. И мыши греются в золе.

Пуст карман. Да за подкладкою
Найду я три своих последних зернышка.

Брошу в землю, брошу в борозду —
К полудню срежу три высоких колоса.

Разотру зерно ладонями
да разведу огонь
да испеку хлеба.

Преломлю хлеба румяные
да накормлю я всех
тех, кто придет сюда
тех, кто придет сюда
тех, кто поможет мне
тех, кто поможет мне
рассеять черный дым
рассеять черный дым
рассеять черный дым…

Март 1985