4 сентября родился Геннадий Викторович Жуков (1955 — 2008).

Письма из города. Гений

Раскрой свое железное крыло
И помавай над сталью и бетоном —
Здесь в недрах гулких, в гаме монотонном,
В холодном эхе долгих анфилад
Родился твой неоперенный брат.
Овей его покатое чело
И осени перстами с перезвоном.

Се — брат твой, Гений! Он, как теплый воск,
Из лона матери сошел на чрево мира.
Здесь будет он оттиснут, как просвира,
Воспримет воск эпохи, блеск и лоск,
И мудрость — цвета зрелого сапфира —
Да, мудрость граждан — словно бы сапфир —
Он обоймет и будет мудр, как мир.

Так осеняй, пока не вышел срок —
Не отросло, в пушистых завитушках,
Перо. Он будет возлежать в подушках
Крылом в тюфяк, зубами в потолок.
Он будет хлюпать ночи напролет
Гундосыми слюнявыми слогами,
Он к «лю» и к «ля» диезы подберет
И вытрет стенку квелыми ногами.
Так три пройдет, и тридцать лет пройдет,
И выйдет срок:
Он сопли подберет,
И пустит слюни, и в восторг придет,
Когда войдет — в заштопанном и сиром —
Любовь его и утку поднесет,
И удалится клокотать сортиром…

И — подавившись собственным клистиром —
Он — в простыне запутавшись — умрет,
Избранник века — полный идиот —
В гармонии с собой и с этим миром.

Чабрец

В смиренье тягостном влача
Асфальт, налипший на подковы,
Влача обноски и обновы,
Я было умер сгоряча…
Но был у города конец.
И кровь слилась с древесным соком —
Я горло жег зеленым током,
Зеленый хрупая чабрец.
Еще гортань была в огне,
Когда со страхом пилигрима
Я чуял, как неистребимо
Язычник деется во мне.
О, я не знал, слетая с круга, —
Как хрип с пластинки шансонье, —
Что петь мне звонко и упруго,
Что мне играть на тетиве!
Возьми мой кашель перочинный
И возврати, моя земля,
Гортанный хохот лошадиный
И плач гортанный журавля!
Пусть эта боль — на боль похожа…
Пусть. Я согласен онеметь,
Пока сползают слизь и кожа
И нарастают сталь и медь.

Письма из города. Часы

1

Как зверь, что ищет соль земли, не ведая, чего же хочет,
Мы проходили и прошли, и вот над нами смерть хохочет.
Среди потоптанных долин стоим обуты и одеты
И знать хотим — чего хотим, когда уже желаний нету…
Мы недра выскребли земли, мы сотворили мир свой вещий,
Но вот надкушенные вещи вкруг нас валяются в пыли.

2

Я знать хочу — чего хочу,
И обнажаю понемногу
Свой дом, и волочу к порогу
Обноски, что давно влачу.
И здесь останутся часы —
Свидетель крайнего позора:
Я нищ — я нищ — я нищ, и скоро
Они затеются, как псы,
Трястись и взлаивать надрывно,
Напоминая в пять утра
Что жизнь уходит непрерывно,
И что пора — пора — пора.

3 сентября родился Дмитрий Иванович Глушков (Олерон) [1884 — 1918].

Из «Олимпийских сонетов»

Керинейская лань

Катился путь, мелькали дни и страны,
Кончался год в смыкавшемся кругу.
Средь Истрских чащ, на льдистом берегу
Терялся путь любимицы Дианы.

Он так устал один блуждать в снегу
Под хладом солнц, закованных в туманы,
Внимать в тиши, как плачут ураганы,
И бить куниц и рысей на бегу.

Но в тихий час, сменяющий закаты,
Невольник тайн магической Гекаты,
Невольно в тьму склонял он робкий слух.

В мерцаньи искр тонула дебрь глухая
И ткала сны, прозрачно-лунный пух
С немых ветвей бесшумно отряхая.

Шторм в Архипелаге. Сон

И снилось мне: с взволнованных высот,
Где вился смерч подоблачной колонной,
Спускалась зыбь к прозрачности придонной,
Спускалась зыбь разбить хрустальный грот.

На дне морском, в тиши хрустально-сонной,
Ни рыб, ни трав, ни чудищ не живет:
Кто не доплыл до порта, только тот
Лежит в песках и спит, завороженный.

Бежали две, дитя и мать, по дну.
Все ниже зыбь спускалась в глубину,
Смотрела мать безумно и устало.

Но не могло дитя ее понять:
Склонялось к дну, задерживало мать
И камушки цветные собирало.

У скал Аттики. Тень Лукреция

«Suavi mari magno turbantibus aequora ventis…»
De rer. nat., II

С высоких скал отеческой земли
В ненастный час, когда бушуют воды,
Люблю смотреть, как страждут мореходы,
Как рвется снасть и тонут корабли.

И в дни войны на битвы и походы
Люблю смотреть, от всех тревог вдали.
Я рад не злу: я рад, что обошли
Меня, меня суровые невзгоды.

Но лучше нет, – подняться в светлый храм,
Воздвигнутый в надзвездьи мудрецами,
И радость пить блаженными устами,

Сопричастясь к нетленным их дарам,
И видеть свет: и изредка оттуда
Смотреть на мрак мятущегося люда.

Хиос. Вечер в Турецком квартале

Я шел к своим и верил в неуспех:
О, сколько их, свершений несвершенных…
Вдруг черный луч из чьих-то глаз бессонных
Впился в меня сквозь сеть мушарабьех.

О стольких снах, для воли схороненных,
О стольких снах шептал мой скорбный смех,
И дрогнул я от муки взоров тех,
В мой вольный бег завистливо влюбленных.

Быть может, мы друг в друге тех нашли,
Кому уделы наши для земли
Готовил Рок: тебе – мои доспехи,

Моих друзей и недругов моих,
А мне – твой мир, твои мушарабьехи
И сны в тени киосков кружевных.

2 сентября родился Михаил Евсеевич Вишняков (1945 — 2008).

* * *

Река сменила русло, и направо
ушла тайгой, не натворив беды,
но обнажился берег величавый,
израненный и страшный без воды.

Луг задичал, как человек от горя,
Покинули саранки острова,
да и дорога по иному взгорью
пылит в обход извилистого рва.

И новый век найдет иное русло.
Иными будут мысли и труды.
И вспомнит внук мой, мальчик темно-русый,
меня, как берег, страшный без воды.

Стихи о скотопрогонном тракте

База «Скотоимпорта» шумная и голая.
Взвоют волкодавы,
просвистит камча,
и пойдём из Азии, из песков Монголии,
через раскалённый Бычий солончак.
Тракт скотопрогонный!
В жёлтой тьме барханов
целое столетье не было дождей.
Гоним сорок тысяч стриженых баранов
и косяк некованых диких лошадей.
Пасти волкодавов пенятся от зноя.
Выстрелы и крики, катится поток.
Страшен рёв сарлыков перед водопоем,
бой быков на зорях тяжек и жесток.
У костра ночного степь легла как войлок.
Думы необъятны.
Резок блеск зарниц.
Пахнет горьким дымом,
солончак-травою,
молоком недоеных рыжих кобылиц.
Всё перемешалось этой ночью мглистой:
то за перевалом всполошатся псы,
то набатным гулом загремит транзистор,
то растает отзвук луговой косы.
Зарикто, дружище!
Мы с тобою любим
спать в степи на сёдлах, укрываться тьмой.
Мы с тобой последние кочевые люди.
Мы идём из Азии.
Мы к себе домой.

* * *

В последние копны у тёмной реки
легли, остудившись, таёжные травы,
и женщины тихо снимают платки,
и ждут мою лодку, боясь переправы.

Я резко взмахну отсыревшим веслом
и молча покину прошедшее лето.
Мигнет светлячок, словно в доме твоём
открылось окошко от резкого ветра.

И ты — это чудится мне одному —
стоишь перед лампою в платьице белом,
и слышишь сквозь осень, сквозь ветер и тьму,
как длинная лодка врезается в берег.

* * *

Любимая дочка! Дождались родители:
помыты полы, приготовлена комната,
настелено сена заречного, дикого,
наварено пива густого и темного.

В бревенчатой баньке, каленый, продышистый,
витает парок. И в минуту смятения
так сладко, и чутко, и радостно слышимо
мерцанье ковша и плеча золотение.

Рассыпались волосы, чуть обозначили
движение стана. Земные, счастливые
набухли рябинами зори горячие,
накрылись цветами, туманами, ливнями.

А там и застолье. Вино земляничное.
И гости, и песни, и ночь, как мгновение,
когда на земле начинается личное,
высокое, тайное и сокровенное.