Вчера был день рождения Александра Петровича Межирова (1923 — 2009).

«Прощание с Юшиным». Читает автор

Прощание с Юшиным

«Веют страхи, веют страхи
Над твоею головой…»

Как обстоят дела с семьей и домом?..

Жизнь зиждилась на мяснике знакомом,
На Юшине, который был поэт,
Идиллий выразитель деревенских
И вырезатель мяса для котлет —
Предмета вечных вожделений женских.

Он был из обездоленных. Но это
Врагом земли не сделало поэта, —
Имея в Подмосковье огород,
Выращивал приятные закуски,
Чтоб все-таки закусывал народ,
Уж если стаканáми пьет, по-русски.

Он сочинял стихи, точнее, песенки,
В них вкладывая опыт свой и пыл, —
Прямые строчки, безо всякой лесенки, —
Но очень Маяковского любил.

Пока из мяса жарились котлеты,
Он сочинял припевы и куплеты,
В них вкладывая пыл и опыт свой, —
Как по деревне, в шелковой рубахе,
Гуляет парень и как веют страхи
Над девушкиной бедной головой.

Питая до отмеренного часа
И вечный дух, и временную плоть,
Промеж Парнаса и парного мяса
Он перепутье смог перебороть.

И песенки его поет поныне
В голубовато-белом палантине
Своим прекрасным голосом, навзрыд,
Одна из карамзинских Аонид.

Как обстоят дела с семьей и домом?

Мороженое мясо в горле комом.
Жизнь зиждилась на том, что был знаком
Через чужих знакомых с мясником,
Который был поэт… Не отпевали…
И неизвестно, кто похоронил,
Кто мертвые глаза ему закрыл.

Обедаю теперь в «Национале»,
В тени лиловой врубелевских крыл.
(Конечно, это выдумка, не боле, —
Тем более они на «Метрополе»,
Да и не крылья, да и цвет иной,
Да и не все ль равно, в какой пивной.)

Бушуют калориферы при входе
В «Националь». Не слишком людно вроде,
Но нет местов. Свободных нету мест,
Пока обеда своего не съест
Симпозиум, конгресс и прочий съезд.

Доел. И наступила пересменка
Вкушающих посменно от щедрот,
Над новыми клиентами плывет
Шумок несуществующего сленга.

Кейфующая неомолодежь —
Коллеги, второгодники-плейбои,
В джинсовое одеты, в голубое,
Хотя повырастали из одеж
Над пропастью во ржи (при чем тут рожь?)…

Они сидят расслабленно-сутуло,
У каждого под задницей два стула,
Два стула, различимые легко:
Один — купеческое рококо,
Другой — модерн, вертящееся что-то
Над пропастью во ржи
(при чем тут рожь?), —
И все же эта пропасть — пропасть все ж,
Засасывающая, как болото.

И все они сидят — родные сплошь
И в то же время — целиком чужие.

Я понимаю это не впервые
И шарю взглядом. Рядом, через стол,
Турист немецкий «битте» произносит
И по-немецки рюмку шнапса просит.

Он хмур и стар. И взгляд его тяжел.
И шрам глубокий на лице помятом.

Ну да, конечно, он ведь был солдатом
И мог меня, голодного, убить
Под Ленинградом —
И опять мы рядом, —
За что, скажите, мне его любить?

Мы долго так друг друга убивали,
Что я невольно ощущаю вдруг,
Что этот немец в этой людной зале
Едва ли не единственный, едва ли
Не самый близкий изо всех вокруг.

Перегорело все и перетлело,
И потому совсем не в этом дело,
Как близок он — как враг или как друг.

Ну а тебе да будет пухом, Юшин,
Твоя земля. Вовек не бысть разрушен
Храм духа твоего. Душа поет!
И, пребывая в безымянной славе,
Ты до сих пор звучишь по всей державе,
Не предъявляя за котлеты счет.

1971