10 июня родился Александр Сергеевич Кулик [Гуревич] (1959 — 2002).

* * *

Б. Кипнису

Воробью, залетевшему в холод под землю,
не подняться обратно, да он и не хочет.
Третий год я его щебетанию внемлю,
возвращаясь к себе с наступлением ночи.
Воробей вылетает, резвясь, на платформу
в час, когда едут спать алкаши-пилигримы.
Из дежурки приносят болезному корму
и питья. Так мы с ним и живем, не томимы
ни пургой, ни бесхлебьем, ни зноем, ни жаждой,
и поем, чтоб сказать, как нам это постыло.
То есть мне-таки лучше. Я все же не каждый
день влетаю, себя оторвав через силу
от наземной неволи, что пуще охоты,
в казематы метро, под казенную крышу.
Не того я боюсь, что уволят с работы,
а того, что чириканья здесь не услышу.
Но услышав, узнав, оглянувшись на птичку,
в энный раз убедившись, что всё без обмана,
с замиранием сердца сажусь в электричку
и копейки, копейки берусь из кармана
вынимать — чтобы снять с себя окаменелость,
чтоб, беря сигарет, не казаться богаче,
чтоб торговка сказала: «Спасибо за мелочь»,
чтоб не стыть у ларька в ожидании сдачи.

* * *

В горах дорога смутно на стихи
похожа чем-то. С неба, как по нотам,
скользишь туда, где дым и пастухи,
и поворот рифмуешь с поворотом.
Внизу белеет мирный городок,
на этот раз — шотландский. Черепица
на крышах искушает с первых строк
и тешит взгляд, и хочется спуститься.
Спускаешься, заходишь в магазин,
приобретаешь хлеб и фотопленку,
закуриваешь хмуро, от витрин
и входа в церковь отойдя в сторонку.
Мужчина в шортах, шествуя к горе,
выводит двух собак из переулка.
На улице, как в цинковом ведре,
шаги и шум езды двоятся гулко.
Розаны перед каждою стеной,
и Роберт Бернс на каждой этикетке.

Идешь на берег озера с женой,
как будто возвращаясь из разведки.
Не тормошишь расспросами народ:
того гляди, ответ дадут на гэльском.
Палатку ставишь с ней, как ставил под
Петрозаводском, Каргополем, Вельском.
Под утро твердь глядит сквозь легкий пар
в такую гладь, что скалам бриться впору.
Встаем и мы, и между двух отар
по торной ленте снова лезем в гору.
И вновь внизу продолговатый лох
большую Землю связывает с малой.
Краснеет вереск. Зеленеет мох.
И этот вид — единственный, пожалуй,
который я как память берегу
о крае кельтов, чьи стада стотельчи
и чья черника там, на берегу,
почти как наша, разве что помельче.

* * *

Вертолет, садящийся у областной больницы,
И выкатывающая на зелень «Скорая помощь».
Из окна автобуса смотришь, как из бойницы
крепостной на смычку волшебников добрых. Вспомнишь
тут и музу свою холеную: не до жиру,
на живую нитку, вихрем зарифмовать бы,
чтоб сказать тому вертолетному пассажиру —
«Не горюй, браток; подожди, заживет до свадьбы».
Но тряхнет салон, и вспомнишь, куда ты едешь —
корпуса осклизлые где-нибудь на Песочной, —
пропадет задор и строк винтокрылых фетиш,
поневоле мигом захочется рифмы точной.
И понятно: вот здесь — задачник, а здесь — решебник,
а пейзаж как целое выказан лишь пилоту.
И летит, летит по воздуху друг-волшебник,
и сантранспорт с феями движется к вертолету.
И весенний день чреват переходом к лету,
и в твоем загашнике есть и размах, и роздых.
Опустел газон. И помощи скорой нету.
Только лопасти бьются в небе, вращая воздух.

74