Сегодня день рождения у Леопольда Викторовича Эпштейна.

Полоса отчуждения

Дух промасленных шпал конкурирует с духом полыни,
Треск безумных кузнечиков втиснут в незыблемый зной.
Сухость бледного звона во мне пребывает поныне,
И распластанный коршун, и небо с его белизной.

Полоса отчуждения возле железной дороги.
Если память не врёт, нам с тобой ещё нет тридцати.
Мы идём и молчим, будто некое время другое
Открывается нам. Очень жарко, и трудно идти.

Можно броситься врозь. Уничтожить тот круг, что назначен
(Это всё-таки жизнь, а не снятое кем-то кино!).
Но прозренье судьбы и способность устроить иначе
Различаются тем, что последнее нам — не дано.

Словно чуждая роскошь степи, широта нежилая,
Понимание — нет, не ошибки, но — мести богов.
Не хочу свою долю нести и отдать не желаю;
Не готов я к подобной судьбе и к иной не готов.

Два гудка тепловоза взрывают пространство тревоги.
В раскалённых цистернах сгущённое пламя везут.
Полоса отчуждения возле железной дороги.
Сладко пахнущий вечностью канцерогенный мазут.

2006

Интервью

Как он сносил опалу? Да никак.
И славу, впрочем, тоже — не вникая.
Нет-нет, он не «держал себя в руках»,
А просто… просто в нем была такая
Раскрепощенность и свобода от
Нормальных мерок и обычных рамок,
Как будто бы, все зная наперед,
Он не желал играть в житейских драмах.
Простите? Да, она бывала здесь.
Да, мы знакомы. Нет, немного позже.
Нет, он имел в виду Грохольский лес.
А вот об этом я не знаю тоже.
Позвольте, мы — о нем или о ней?!
Нет, просто мне о ней — неинтересно.
Последнее? «Парад живых огней».
Напомните, — я покажу Вам место.
Да, я читала. Честные вполне
И добросовестные мемуары.
Одно в них, правда, неприятно мне —
Он предстает по ним каким-то старым,
Угрюмым и растерянным. А он, —
Поймите верно, я не претендую
На монополию… — но общий тон
Его души — был не таков. Любую
Нечаянную радость — он умел
Принять как откровенье. Он был весел.
Да, говорил об ужасе и тьме,
Но тьму и ужас он уравновесил
Самим собой. Простите? Пафос был
Не в том, чтоб выжить — в том, чтоб сохраниться.
Нет, в Бога он не верил, но судьбы —
Судьбы страшился. Как же не страшиться?
Что я? Я, как Вы видите, жива.
Да, наше поколенье исчезает.
Такие нас мололи жернова…
О будущем? Оно меня пугает.

1984

Падение

Ничем мы не связаны в этом пространстве холодном.
Мы падаем рядом, и в нашем паденье свободном
С одним ускореньем летим неизвестно куда,
И нас провожает безумие взглядом голодным,
А сверху сияет фонарь — голубой, как звезда.

Как нас угораздило в эту безмерность свалиться?
Мы обречены. Но покуда падение длится,
Фиксирует в нас неизвестный, но чуткий прибор
Знакомое лишь космонавтам и самоубийцам
Волшебное знанье ненужности всяких опор.

В свободном падении — значит: в свободном полете.
Возможно, что просто душа отделилась от плоти,
И светлый фонарь только в памяти нашей взошел.
А может быть, это неверно, и даже — напротив —
Душа стала плотью, и плоть совместилась с душой.

Здесь важно другое: что в этом полете свободном
Мы сходное можем увидеть в предельно несходном,
Чего не увидишь иначе — как силы ни трать.
Как новые люди в паденье своем первородном,
Мы все потеряли. Нам нечего больше терять.

1977

* * *

Я лежу на спине у озера и смотрю на дерево.
Нет никакого ветра, не холодно и не жарко.
Наблюдателю очевидно, что я ничего не делаю.
Время идёт. Я знаю об этом, и мне не жалко.
Дерево не представляет собой ничего выдающегося:
Ствол — прямой, много веток, на них — иголки.
Хорошее есть всегда лишь ожиданье лучшего,
Несмотря на препоны, опасения, кривотолки.
Трудно сосредоточиться, ни о чём невозможно думать,
Любая мысль расплывается сотнями мелких икринок.
Два юных бурундучка гоняются друг за другом,
Поднимая шум — что твой колхозный рынок.
Пока отдыхает разум, душа всё равно работает.
Ветер не дует, нет ни жары, ни холода.
Я поступаю так, как любое другое животное,
Когда оно не испытывает боли, страха и голода.

2005