Стихотворение дня

поэтический календарь

Бенедикт Лившиц

6 января 1887 года в Одессе родился Бенедикт Константинович (Нахманович) Лившиц. Расстрелян 21 сентября 1938 года в Ленинграде.

* * *

Уже непонятны становятся мне голоса
Моих современников. Крови все глуше удары
Под толщею слова. Чуть-чуть накренить небеса —
И ты переплещешься в рокот гавайской гитары.

Ты сумеречной изойдешь воркотней голубей
И даже ко мне постучишься угодливой сводней,
Но я ничего, ничего не узнаю в тебе.
Что было недавно и громом и славой Господней.

И, выпав из времени, заживо окостенев
Над полем чужим, где не мне суждено потрудиться,
Ты пугалом птичьим раскроешь свой высохший зев.
Последняя памяти тяжеловесной зарница…

Чуть-чуть накренить эти близкие к нам небеса,
И целого мира сейчас обнажатся устои.
Но как заглушу я чудовищных звезд голоса
И воем гитары заполню пространство пустое?

Нет, музыки сфер мы не в силах ничем побороть,
И, рокоту голубя даже внимать не умея,
Я тяжбу с тобою за истины черствый ломоть
Опять уношу в запредельные странствия, Гея.

2 мая 1929, Ленинград

Эсхил

1

Нет, по твоим суровым склонам, Ида,
Я не лепился, как в тени лишай:
Плыви, плыви, родная феорида,
Свой черный парус напрягай!
Мне за столом постылым Гомерида
Перепадали крохи невзначай:
Плыви, плыви, родная феорида,
Свой черный парус напрягай!
Чтó коршун Персии? Есть горшая обида
Для тех, кому весь мир — отцовский край:
Плыви, плыви, родная феорида,
Свой черный парус напрягай!
Покоем мнимым дышит Арголида:
Надолго ли замолк эриний грай?
Плыви, плыви, родная феорида.
Свой черный парус напрягай!

2

Уже седой кустарник моря
Рукою бога всполошён;
Уже, с людскою волей споря,
Смертельной пеной зреет он;
Уже кипит в сердцах обида,
И стоном элевсинских жён
Твой черный парус, феорида,
Как бурным ветром напряжён.

3

Ты думаешь, мир — это ворох гремящего сена,
Бойницы Пергама и кровью набухшие реки?
И только и света в окне у тебя, что Елена…
О мойры, какая усталость смежает мне веки!
Куда убежать от мучительно ясного мира,
Где не в чем тонуть моему ненасытному взгляду,
Где лад пелазгийский утратила древняя лира
И входит, как в ларец, великий Олимп в Илиаду?
О черное зеркало истины, небо Урана!
Прародина времени, спящая в реках Аида!
Бедро огненосца, моя незажившая рана!
Под парусом черным родная плыви феорида!

4

Рыдай, рыдай! Как древле Деянира,
Мы поздно спохватились: дару Несса
Противоядия, голубка, нет.
Над первозданной полнотою мира
Двойная Зевсом спущена завеса —
Числа и меры смертоносный свет.
Из влажного, из матернего лона
Айдесские, родные слуху, звуки
Не проникают в золотую тьму.
В заливе воют трубы Марафона,
И челюстями брат, уже безрукий,
За скользкую хватается корму.
Нам суждена победа в дивной сече:
Мы всю добычу до прихода ночи
На берегу подвергнем дележу,
Но как твои обугленные плечи
Прохладою неэлевсинской ночи,
Страдалица Психея, освежу?
Нас опорочит кенотаф лукавый,
Едва земля сокроется из вида…
Лишь ты одна, за рубежом зари
Оставив груз моей посмертной славы,
В единосущном мраке, феорида,
Свой черный парус раствори!

15 октября — 14 ноября 1933

Ида — гора над Троей и ее окрестностями.

Феорида — государственный корабль для особо важных поручений (отправки посольств, перевозки казны и т. п.).

Черный парус — символ несчастья. Отправляясь на Крит, Тесей обещал в случае победы над Минотавром заменить при возвращении черные паруса белыми, но забыл сделать это, и его отец Эгей, увидев черные паруса, бросился в море.

Мне за столом постылым Гомерида Перепадали крохи невзначай — Эсхилу приписывается изречение, в котором он называет свои трагедии «крохами со стола Гомера».

Арголида — вост. часть п-ова Пелопоннес.

Эринии (эвмениды) — богини мести; одна из трагедий Эсхила — «Эвмениды».

Пергам — здесь: название троянского кремля-акрополя. Елена — Елена Троянская. Мойры — богини судьбы.

Пелазгийский — догреческий: греки считали, что в доисторическую старину их землю заселяли пелазги.

Бедро огненосца — здесь имеется в виду Прометей.

Деянира… дар Несса — при переправе Геракла и его жены Деяниры через реку кентавр Несс посягнул на ехавшую на нем верхом Деяниру. Сраженный стрелой Геракла, пропитанной ядом, Несс посоветовал Деянире собрать его кровь, которая якобы поможет сохранить любовь Геракла. Хитон, пропитанный кровью Несса, стал гибельным для Геракла.

Трубы Марафона… брат, уже безрукий — брат Эсхила Кинегир погиб в знаменитой битве афинян с персами при Марафоне, он пытался рукой удержать корму отплывающего от Марафона персидского корабля, а когда ему отрубили руку, вцепился в корму зубами.

Кенотаф — памятник без захоронения, сооружавшийся погибшим в море или погребенным вдали от родины.

111

Павел Васильев

5 января 1910 года под Семипалатинском родился Павел Николаевич Васильев. Расстрелян 16 июля 1937 в Лефортовской тюрьме в Москве.

Любовь на кунцевской даче

Сначала поезда, как бы во сне,
Катились, отдаваясь длинным, гулким —
Стоверстым эхом.
О свиданье, дне —
Заранее известно было мне,
Мы совершали дачные прогулки,
Едва догадываясь о весне.
Весна же просто нежилась пока
В твоих глазах.
В твоих глазах зеленых
Мелькали ветви, небо, облака —
Мы ехали в трясущихся вагонах.
Так мир перемещался на оси
Своей согласно общему движенью
У всех перед глазами.
Колеси,
Кровь бешеная, бей же без стесненья
В ладони нам, в сухой фанер виска.
Не трогая ничем, не замечая
Раздумья, милицейского свистка —
Твой скрытый бег, как целый мир, случаен.
И разговор случаен… И к ответу
Притянут в нем весь круг твоих забот,
И этот день, и пара рваных бот,
И даже я — все это канет в Лету.
Так я смеюсь. И вот уж, наконец,
Разлучены мы с целым страшным веком, —
Тому свидетель ноющий слепец
С горошиной под заведенным веком.
Ведь он хитрил всегда. И даже здесь
В моих стихах. Морщинистым и старым
Он два столетья шлялся по базарам —
И руку протянул нам…
— Инга, есть
Немного мелочи. Отдай ему ее, —
Ведь я тебя приобретал без сдачи.
Клянусь я всем, что видит он с мое.
. . . . . . . . . . . . . . . . . .
И тормоза… И кунцевские дачи.
Вот отступленье: ясно вижу я,
Пока весна, пока земля потела,
Ты счастие двух мелких буржуа,
Республика, ей-богу, проглядела.
И мудрено ль, что вижу я сквозь дым
Теперь одни лишь возгласы и лица.
Республика, ты разрешила им
Сплетать ладони, плакать и плодиться.
Ты радоваться разрешила. Ах!
А если нет? Подумаешь — обида!
Мы погрешим, покудова монах
Еще нам индульгенции не выдал.

Но ты… не понимаешь слов, ты вся,
До перышка, падений жаждешь снова
И, глазом недоверчиво кося,
С себя старье снимаешь и обновы.
Но комнатка. Но комнатка! Сам бог.
Ее, наверно, вымерял аршином —
Она, как я к тебе привыкнуть смог,
Привыкла к поздравленьям матершинным.
Се вызов совершенству всех Европ —
Наполовину в тишину влюбленный,
Наполовину негодующий… А клоп
Застынувший, как поп перед иконой!
А зеркальце разбитое — звездой.
А фартучек, который не дошила…
А вся сама ты излучаешь зной…
Повертываюсь. Я тебя не знал
. . . . . . . . . . . . . . . . . .
До этих пор. Обрызганная смехом,
Просторная, как счастье, — белизна,
Меж бедер отороченная мехом.
Лебяжьей шеей выгнута рука,
И алый след от скинутых подвязок…
Ты тяжела, как золото, легка,
Как легкий пух полузабытых сказок.
Исчезло все. И только двое нас.
По хребтовине холодок, но ранний,
И я тебя, нацеливаясь, враз
Охватываю вдруг по-обезьяньи.
Жеманница! Ты туфель не сняла.
Как высоки они! Как высоко взлетели!
Нет ничего. Нет берега и цели.
Лишь радостные хриплые тела
По безразличной мечутся постели.
Пускай узнает старая кровать
Двух счастий вес. Пусть принимает милость
Таить, молчать и до поры скрывать,
Ведь этому она не разучилась.

Ага, кричишь? Я научу забыть,
Идти, бежать, перегонять и мчаться,
Ты не имеешь права равной быть,
Но ты имеешь право задыхаться.
Ты падаешь. Ты стынешь. Падай, стынь,
Для нас, для окаянных, обреченных.
Да здравствуют наездники пустынь,
Взнуздавшие коней неукрощенных!
Да здравствует!.. Еще, еще… И бред
Раздвинутый, как эти бедра… Мимо
Пусть волны хлещут, пусть погаснет свет
В багровых клочьях скрученного дыма,
Пусть слышишь ты. . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . .
Как рассветало рано.
Тринадцатое? Значит, быть беде!
И мы в плену пустяшного обмана,
Переплелись, не разберешь — кто где…
— Плутовка. Драгоценная. Позор.
Как не крути, — ты выглядишь по-курьи. —
Целуемся. И вот вам разговор.
Лежим и, переругиваясь, курим.

Весна 1931

65

Марк Соболь

4 января родился Марк Андреевич Соболь (1918 — 1999).

Фото из следственного дела 1934 г.

«Песня Бена» из к/ф «Последний дюйм».
Музыка М. С. Вайнберга, исполняет М. П. Рыба

Песня Бена

Тяжелым басом гремит фугас,
ударил фонтан огня…
А Боб Кенне́ди пустился в пляс —
какое мне дело до всех до вас,
а вам до меня!

Трещит земля, как пустой орех,
как щепка, трещит броня…
А Боба вновь разбирает смех —
какое мне дело до вас до всех,
а вам до меня!

Но пуля-дура вошла меж глаз
ему на закате дня…
Успел сказать он и в этот раз: —
Какое мне дело до всех до вас,
а вам до меня!

Простите солдатам последний грех
и, в памяти не храня,
печальных не ставьте над нами вех…
Какое мне дело до вас до всех,
а вам до меня!

<1958>

Болото

Семь суток в болоте пришлось копошиться:
от мышц отлипает промокшая кожа…
Ты знаешь, я буду, наверно, сушиться
сто лет. И, пожалуй, не высохну всё же.

Семь суток… И в низко нависшие тучи,
отчаянно рявкнув простуженным басом,
плевалось от злости болото пахучей,
густой и осклизлой коричневой массой.

Семь суток… Восьмые обмотки мотают
по первой тревоге. Тогда, для начала,
всю долгую ночь тишину нагнетая,
у них, у врагов, батарея молчала.

Луна отплыла в камыши, потухая,
последние отблески в тучу запрятав.
И вдруг по болоту — как странно! — сухая,
сухая и терпкая дробь автоматов.

И сразу большая притихшая сила
вздохнула — и, с грохотом выдохнув пламя,
рванулась. Хрипела, кромсала, месила
и, вдруг застонав, скрежетала зубами.

Но мы ворвались в головные траншеи
стремительней бури, мощнее обвала…
…Над миром в грязи и крови,
хорошея,
немыслимой ясности утро вставало.

Вставало над местом отчаянной стычки —
и солнце уже золотило болото,
и где-то в сторонке чирикали птички
своё, как всегда, малахольное что-то.

Проплакала тонко последняя мина
и, коротко всхлипнув, поставила точку.
Рождённый рассветом серебряный иней,
звеня, разлетелся росою по кочкам.

И будто бы капля разбрызганной синьки,
по серой шинели скользнув, задержалась:
так в каждой, хоть самой мельчайшей росинке
огромное небо, шутя, отражалось.

И можно торчать, до костей вымокая,
в болоте, где дни — как тягучая мука,
чтоб драться за жизнь,
чтоб увидеть, какая
она бесконечно чудесная штука!

* * *

То взрослою, то маленькой
— ах, розга и лоза,
Ассоль, чертовка, паинька,
цыганские глаза!

И вот — в мои-то годики!
— попал я в переплет:
как будто я молоденький —
ревнует, любит, врет.

Вошла в меня непрошено,
прохлопал, где и как.
Смеется: «Я хорошая!» —
и верю ей, дурак.

Неверная — не венчана,
подружка, не жена…
О, как она доверчиво
не вооружена!

Пробросишь слово резкое,
одернешь свысока —
и хлынет вдруг библейская
из глаз ее тоска.

Метнулась птаха за море,
а там пески сухи…
В местечке или таборе
зачахли женихи.

А впрочем, что ей прошлое
— минутою жива.
Смеется: «Я хорошая!» —
девчонке трын-трава

и пристани, и росстани,
а старость — далеко…
Как жить легко и просто ей!
Как жить ей нелегко!

307