29 июня родился Владимир Николаевич Корнилов (1928 — 2002).

Небо

На главной площади в Бердянске
Мотор задохся и заглох.
Я скинул сапоги, портянки
Снял, накрутил поверх сапог.

Шофёр изматерил машину,
Рыдал над чёртовой «искрой»,
А я забрался под махину
И, развалясь, дымил махрой.

Неподалёку выло море,
Запаренное добела.
А мне какое было горе?
Я загорал, а служба — шла.

Год пятьдесят был первый, август.
И оказалось по нутру,
Скорее в радость, а не в тягость
Курить под кузовом махру.

Похожие на иностранок,
Шли с пляжа дочери Москвы,
Но не впивался, как ни странно,
Глазами, полными тоски.

Солдат фурштадтский, в перерыве
Я стал нечаянно велик,
И вся обыденность впервые
Запнулась, будто грузовик.

Мир распахнулся, будто милость,
От синей выси до земли…
И всё вокруг остановилось,
Лишь море билось невдали.

ЗИС спал, как на шляху — телега,
А я под ним в полдневный жар,
Босой, посередине века,
С цигаркою в зубах лежал.

Лежал, как будто сам — столица
И истина со мною — вся.
И небеса Аустерлица
Мне виделись из-под ЗИСá.

1966

Сигарета

Надежная вещь сигарета!
Сдави-ка покрепче в зубах,
Зажги — и не выдашь секрета,
Что дело и вправду табак.

Попыхивает светло-синий
Дымок её — символ добра,
И кажется: смирный и сильный,
Спокойно дымишь, как гора.

Какие огромные горы!
И море у самой горы!..
Какие кругом разговоры!
А ты втихомолку кури,

Молчи, что изъедены нервы,
О том никому невдомек,
Поскольку достойно и мерно
Восходит веселый дымок.

Хватает позора и горя,
А все-таки не обличай:
Покуривай, как крематорий,
И все это в дым обращай.

Пускай докатился до ручки
И весь лихолетьем пропах,
Но это не видно снаружи —
Торчит сигарета в зубах.

Я сам за нее укрываюсь
И что-то таю и темню,
Справляю последнюю радость,
Одну за другою дымлю.

1969

В прачечной

Бросила жена? Ее
Бросил сам? Сменил жилье?
…Гладили вдвоем белье
С ним в стекляшке.
Он балдел — заметил я —
От шумевшего бабья
И от вороха белья
И от глажки.

А по виду был ходок.
Но совсем не холодок —
То ли страх, то ли упрек
Был во взгляде.
Может, чудилось ему:
Я, старик, его пойму.
Объяснить мне, что к чему,
Будет кстати.

На подобный разговор
Я его бы расколол.
Прежде был и спор и скор
На знакомства:
Две рюмахи или три
Пропустили — говори.
Но теперь скребет внутри
Скорбь изгойства.

Несуразная судьба —
Эмиграция в себя,
Словно начисто тебя
Съела фронда.
Вроде ты живой и весь
И душой и телом здесь,
А сдается, что исчез
С горизонта.

Потому теперь и впредь
Не к чему ломать комедь.
И не стал я пить с ним — ведь
Мы б не спелись.
После полусотни грамм
Он, запуган и упрям,
Выдохнул бы: «Пшел к ерам,
Отщепенец…»

Так что про житье-бытье
Мы молчали, а белье
Расстилали, как бабье,
На гладилке.
Потому и обошлось
Без мужских горючих слез,
Без сочувствий, без угроз,
Без бутылки.

1979

Яблоки

Бедный дичок загорчил, как досада.
Белый налив до сих пор сахарист…
Яблоки из монастырского сада,
Что же я раньше не рвал вас, не грыз?

Или шатался не больно идейно
По лесостепи, лесам и степи,
И, как назло, попадались отдельно
Либо сады, либо монастыри?

Вот отчего так смущенно и дерзко,
Словно во сне еще — не наяву,
В прежней обители Борисоглебской
Эти ничейные яблоки рву.

…Яблоки из монастырского сада,
Я не найду вам достойной хвалы,
Вы словно гости из рая и ада,
Словно бы средневековья послы.

Вас прививала лихая година,
И, хоть была невпродых тяжела,
Память о ней и горька, и сладима,
И через вас до сегодня жива.

Вот и сегодня в Историю живу
Вновь я уверовал благодаря
Этим бесхозным дичку и наливу
Борисоглебского монастыря.

1986