6 марта был день рождения у Марка Алексеевича Шатуновского.
(жэк №3)
античный профиль атомного века.
дежурная растрепанная муза
целует небо в праздничное веко
над территорией советского союза.
и силами актива, нашим жэком
проводится полезная декада
охраны человека человеком,
уничтоженья скуки шоколадом.
вчера зима в отличницах ходила,
и у поэтов замерзали руки,
и леденели горькие чернила,
и отстающих брали на поруки.
но от лица не оторвешь изнанку,
не много взяв, перелицуют нас.
пусть не смогли проснуться спозаранку —
восход неистребимее, чем класс.
в чертаново пущусь за чашкой чая,
а не согреюсь, к звездам покачу
в метро, качаясь сам, других качая
и припадая к каждому плечу.
ночной снегопад
в замерзшем воздухе твердеют облака
и невесомость, избегая веса,
срывается с высот в летейские луга —
смотри: вверху болтается оборванная леса.
тогда земля притягивает свет
и намагничивает этим светом окна,
встает моя жена, включает в спальне свет.
не топят. холодно. который час? четыре ровно.
ложится. гасит свет. во тьме под утро жидкой
фоточувствительное плавает пятно
и проявляет свет, влетающий в окно,
на негативе сна семейные пожитки.
как сквозь систему линз, пройдя сквозь толщу снов,
они сливаются в обуглившемся свете
в пейзаж взорвавшихся деревьев и кустов
под солнцем в полиэтиленовом пакете.
и в раскаленный свет запархивает моль,
и выпадает снег в закрытом помещении,
и, крик нагнав, крупицей станет боль,
и легкость возвратит при совмещении.
нина
москва царапалась в окно
и по-собачьи подвывала,
и сумерек речное дно
дышало сыростью подвала.
стекались вялые гражданки
из отработанных контор —
сети торговой прихожанки,
чей день расчесан на пробор.
в проем окна вписав лицо,
я видел: ветром целовало
виски бульварное кольцо
тому, кого окольцевало.
и я осмысливал предлинно
ее — живущей на земле,
и стираное имя «нина»
чертил мизинцем на стекле.
несла расстрелянные губы,
шла в зябком вежливом пальто,
так ходит время, стиснув зубы,
когда ты сам себе никто.
ее недоболевший взгляд
лечили умные ресницы,
и кисти рук на птичий лад
взлетали целью для убийцы.
ларцы двух шатких флигелей,
двора бугристые ладони,
клок неба к вечеру белей,
пространство уже и бездонней.
и неказисты, как подстрочник,
стена во двор, запах дверной,
отвесный рыбий позвоночник
пожарной лестницы сварной.
мгновенно вспыхнул и ослеп,
ступени выставив коряво,
впустивший нину тухлый склеп.
второй этаж. квартира справа.
весна
в расстегнутом воздухе птицы
расчертят проемы пустот,
и смотрят слепые глазницы
дырявых апрельских высот.
и кажется, что распечатан
всем сущим лазурный проем,
что каждый зачуханный атом
в нем встретит радушный прием.
что там голубые дорожки
ведут по ступенькам наверх,
там встретят тебя без одежки,
и это не ставится в грех.
ведь в той глубине голубиной
в незрячей немой вышине
наш прах — первородная глина,
тождественность мужа жене.
там главное вовсе не эта
резьба в сочленении ног,
а ветхое слово завета,
простое как ржавый замок.
что он запирает — не ясно,
что там воровать — невдомек,
и нет никакого соблазна
взломать и ступить за порог.
и что в том небесном амбаре?
поленница колотых дров
да утвари всякой по паре —
вил, кос, пил, лопат, топоров.
узришь раньше времени тайну
и сам себе будешь не рад,
впадая то в виру, то в майну,
а все же живешь наугад.
