Стихотворение дня

поэтический календарь

Мария Маркова

Сегодня день рождения у Марии Александровны Марковой.

Спящий

Нет никого вокруг. Такая тишь,
что время умирать, и ты — молчишь.
Растёт трава на языке обратно.
Под веком жар утраченного дня
и ловчий смотрит жадно на меня
и думает о чём-то непонятном.

Я закрываю спящему глаза,
и сон его, как звонкая оса,
мне не даётся, жалуется, жалит.
Есть повод пить и плакать ни о чём,
и прижиматься маленьким плечом
к чужому телу в поисках печали.

Полынью пахнет и цветёт тимьян
из тёплых впадин, косточек и ран,
из темноты, из розовой землицы.
Внутри меня — подземная вода
песчаные смывает города
и руслом вены медленно струится.

Так время в нас томится и гудит,
и под ладонью в глубине груди
шевелится, незримое, живое.
Молчи, молчи, — и в этом что-то есть.
Слова теряют мёртвый скорбный вес
и шелестят листвой над головою.

* * *

Осы прилетят на сахар,
ястребы — на страх.
Осень, ломкая осока,
сморщенный горох.
В понедельник сон недолог,
и встаёшь, продрог.
Моря каменный осколок.
Белый потолок.
За воскресным шумом было.
Всё ещё вчера.
Я нашла, когда открыла
двери, два пера,
мёртвых ос в пыли солёной
и сухой букет,
словно мы идём по склону
сквозь горячий свет
к морю, травы собираем
и ещё поём,
всё идём по склону краем,
смотрим, шутим, обмираем
и ещё — поём.

* * *

Схожу с ума, и слышу близость грома,
и вижу голос огненной дуги.
Я встала страшным деревом у дома
и соловей упал с моей руки.

Растущих звуков ласковое пламя.
Распад цветущей плоти словаря.
Мы поменялись с соловьём телами,
и перед сном о чём-то пела я.

А может, не менялись, отразились
друг в друге мы и умерли тотчас,
о красоте испепелённой силясь
поведать всем и рассказать о нас

стараясь. Время вытекло, волокна
распались, свет иссяк, исчезла связь,
и я стучусь теперь в свои же окна,
царапаюсь, то плача, то смеясь.

* * *

Где спит прекрасный мир — под снегом,
на том, обратном берегу,
побеги заняты побегом
от смерти в смёрзшемся снегу.
Растительных объятий влага —
дикарки мята и герань.
Существование — отвага,
отвар от холода и ран.

Земля проводит, как в больнице,
сон в белизне и жизнь в плену,
к пыльце горячей медуницы
примешивая глубину
небес вечерних. Свет мой, вера
в тепло глубокой синевы.
В пределах города и сквера —
слепые поиски травы.

…и снежные густые хлопья
летят на тоненькие копья,
а там ломается и наст.
Вот так и свет настигнет нас
у леса, на тропинке дачной,
у подступающей реки,
среди живой травы невзрачной,
всему на свете вопреки.

185

Жак Превер

4 февраля родился Жак Превер (1900 — 1977).

Китобойный промысел

— В море пора! Пора уже в море! —
Разгневанно говорил отец
Сыну Просперу, а тот и не думал вставать, подлец. —
В море пора! Пора уже в море!
А ты тут лежишь как мертвец.
Почему?
— А почему я должен охотиться
На беднягу, который не сделал мне ничего плохого?
Если тебе так хочется,
Сам и иди, отец,
А я никуда не пойду — дома и так хорошо нам
с бедной матушкой
И кузеном Гастоном.
И вот отец в китобойной шлюпке в море выходит, он негодует,
А море бушует…
Море, тяжелое, как свинец,
Сын, досматривающий сон,
Кит, разъяренный вконец,
И кузен Гастон, опрокинувший — вот шельмец! —
Миску, а в ней бульон.
Так и было: волны, не знающие угомона,
Миска наваристого бульона
И Проспер, наконец проснувшийся: — Вот ведь горе!
И чего, — говорит, — не пошел я в море?
И чего, — говорит, — на меня накатило?
Вот поймал бы кита,
И тогда бы его мне на ужин хватило.
И тут открывается дверь, и в потоках воды — красота! —
Появляется кит,
Вернее, отец, на спине волочащий кита.
Он бросает добычу на стол: чудный кит с голубыми глазами —
Посмотрите сами!
— А теперь, —
Говорит, отдуваясь, отец, — разделайте эту тушу да побыстрей:
Я голодный, как зверь!
Тогда Проспер встает у дверей
И глядит в упор на отца, глядит без конца в упор
В его голубые глаза, голубые, живые, точь-в-точь такие,
Какими были глаза кита до недавних пор.
— А почему я должен кромсать беднягу, который не сделал мне ничего плохого?
Ешьте сами!
И нож на землю бросает.
Тут кит оживает, хватает нож и бросается на отца,
И протыкает его, и нарезает большими кусками.
А кузен Гастон восклицает. — Ой-ой!
Словно поймали бабочку и проткнули ее иглой.
И вот перед нами
Проспер — он извещает о похоронах всю округу,
Мать — она носит траур по бедняге-супругу,
И кит — со слезами в очах он созерцает пришедший в упадок семейный очаг
И внезапно горланит как с перепугу:
— И что мне пришло на ум — убивать таких идиотов!
Теперь мне не будет прохода от мотоботов
Да и все семейство мое попадет в беду!..
И, нервно смеясь,
Он шлепает прямо к двери,
Бросая вдове на ходу:
— Мадам, если кто-нибудь спросит меня, не сочтите за труд,
Скажите:
Кит вышел на пару минут,
Мол, ждите, присядьте,
В ногах правды нет,
Он скоро вернется — буквально через пятнадцать лет…

<1946>

Перевод М. Д. Яснова

Тайная вечеря

Сидят за столом
Ничего не едят
Они не в своей тарелке
И тарелки взлетают над их головами
И освящают их посиделки.

<1946>

Перевод М. Д. Яснова

Королёк

На платье молния меня сожгла дотла
и тело как гроза ударила в глаза
и озарилась полночь
и стала ночь светла
И платье на паркет скользнуло с плеч твоих
едва-едва шурша
не громче кожуры сбегающей с ножа
Как был он тих
стук легких пуговиц что зернышек нежней
Пурпурный
королек
огонь твоих грудей
он на моей
ладони линию судьбы опять прожег
Пурпурный
королек
Во мраке уголек

<1951>

Перевод М. Д. Яснова

Потушите свет!

В своём гнезде над воротами
Две ласточки ночью глядят на Луну.
Две ласточки вертят головками,
Слушая тишину.
А ночь такая бессонная,
А Луна такая огромная.
Не спят её обитатели,
Не спят на Луне селениты.
Снежный человечек
Прибежал, запыхавшись,
И в ворота Луны
Стал стучаться сердито.
«Потушите свет!
Потушите свет!
На площади Виктуар
Целуются двое!
Их могут увидеть.
Потушите свет!
И оставьте, пожалуйста, их в покое.
Я брёл наугад,
И случайно наткнулся на них,
И мимо прошёл, ничего не сказав.
У него — чуть заметно дрожали ресницы,
У неё — как два огненных камня были глаза».
В своём гнезде над воротами
Две ласточки ночью глядят на Луну.
Две ласточки вертят головками
Слушая тишину.

Перевод М. П. Кудинова

Страница поэзии

Два и два — четыре,
четыре и четыре — восемь,
восемь и восемь — шестнадцать…
«Повторите», — говорит учитель.
Два и два — четыре,
четыре и четыре — восемь,
восемь и восемь — шестнадцать.
А в это время по небу
птица-лира летела, и вот
ребёнок её увидел,
ребёнок её услышал,
ребёнок её зовёт:
«Птица,
спаси меня, птица,
поиграй со мной!»
И тогда
птица к нему спустилась,
и началась игра.
Два и два — четыре…
«Повторите», — говорит учитель.
Но ребёнок занят игрою,
с ребёнком птица играет…
Четыре и четыре — восемь,
восемь и восемь — шестнадцать,
шестнадцать и шестнадцать — сколько,
сколько в сумме они составляют?
Шестнадцать и шестнадцать в сумме
ничего не дают, и особенно
тридцать два не дают эти числа…
И что же? Они исчезают.
А ребёнок запрятал птицу
в парту,
и дети слышат
песенку птицы,
все дети
музыку слышат, и вот
восемь и восемь уходят,
четыре и четыре уходят,
два плюс два вслед за ними
удаляются в свой черёд,
и один плюс один (из которых
теперь не получается два)
один за другим убраться
успевают едва-едва.
И птица-лира играет,
ребёнок поёт,
а учитель
кричит: «Перестаньте,
перестаньте валять дурака!»
Все дети слушают музыку,
рушатся стены класса,
в песок превращаются стёкла,
сделанные из песка,
и чернила становятся снова
ручьём, и ручей струится,
превращаются парты в деревья,
и становится ручка с пером
птицей.

Перевод М. П. Кудинова

14

Аркадий Драгомощенко

3 февраля родился Аркадий Трофимович Драгомощенко (1946 — 2012).

«Роняем монеты…» Читает автор

* * *

Анне Глазовой

Роняем монеты, когда тащим деньги из кармана,
который находится всюду, в котором птицы
если поют, то мы их за это не любим.
Но ты разламываешь один на два.
Но слоишь голос на три молчания, на три месяца.
Но сигарету тащим, кофе берем той рукой,
которой он стынет, и никогда никому не звонить той
же ладонью. Но день — пасмурный. Облака.
Но солнца мало, как зерен. Но оправданий больше,
чем мелочи, которой устлали путь отступления
на мели гнезд. Но много меньше голосов на
плечах рассохшихся, — как если б сосна
больше не знала дождей, карт, топора
(кожа — архипелага капель), — а меня подавно.

PS

Ты стала тенью дерева
до того, как оно стало.

«Вечер». Читает автор

Вечер

Приходят мертвые и говорят: «Ты — живой».
Действительно, это не просто так,
не показалось с первого взгляда. Тогда, —
говорят мертвые, — садись напротив.
У мертвых всего много; и бутылок мертвого пива также.
У мертвых много мудрости. Это я тоже знаю.
Они имут по именам тех, кто включает свет
и во многом толк также.
У меня — ничего. Я читаю книгу. Про что?
Зачем ты читаешь книгу? Почему пьешь вино
и не думаешь, как нам, мертвым, жить?
Почему ты жнешь колосья и пожираешь хлеб,
когда мы едим один мак.
Потому что я читаю книгу, когда в книге сумрак
и мрак становятся единственным светом,
в котором память рушится, словно стропила,
если к ним на долгий срок поднести свечу,
потому что противительный союз обладает покуда
силой, а мята на утро в поту и лед тает в руке.
И ты еще знаешь как трудно. Не сказать, но сказать,
не себе, а дальше.
Это не по зубам мертвым.

«7 сентября». Читает автор

7 сентября

День ветрен и зернист в извилистом стекле,
Где лист, разъятый севером и тенью,
теряет осязаемость предела
во множестве чрезмерном и простом, —
сливающем предчувствие со зреньем.

Здесь угол кухни, чтение вина,
как пальцев утренних — губами,
на кровлю воздух бережно слетает
песчаными, сухими голосами.
Как будто дно устлало небеса
слоистой известью мерцанья…

Возможны птицы. Вероятно время.
И речь чуть сонная; ключицы,
прикосновенье рук. И долгий миг дыханья,
где нет ни «вспять», ни «вновь»,
но только этот день.

80