Сегодня день рождения у Галины Даниелевны Климовой.

Сирень

Вскипает через край, до вздора, до угара,
свой тыча крест в четыре лепестка,
сшибает ветры, виснет у виска
безудержной сирени Ниагара.

Лиловый ливень — выше всех наград —
спасенье от мучительной мигрени,
гнездо сирен, где в броских брызгах тени
мифические сны наводит сад.

И в беспричинном приступе тоски,
лишая воздух чувства равновесья,
вдруг Врубеля — в пять лепестков мазки,
нарубленных букетов поднебесье

цветет неделю, две… хоть жизнь сошла уже
и разбросала цвет ржавеющего дара,
чтоб мне блажить в прискорбном кураже
или чудесничать, как в мае Ниагара.

Александру Ревичу

1

Сошью тебе небо из птичьих клиньев
на скорую руку,
на живую нитку собранных ливней
на всю округу…
Такое небо — как лоскутное одеяло,
чтобы пело, и летало, и сияло
под духовую музыку, под ветерок
от дудочки губ моих, под рэп и рок
до семи небес и с начала…
Даже месяц взыграл! Полон рог
молодого вина… Не пора ли виниться?
И ты — как юнец, и я — как юница.
И нимбом пернатым над нами венок —
зяблики, пеночки и вьюрок,
чтобы друг в друге нам пробудиться,
пока мир так нежен и так одинок.

2

…и дожили до зимнего времени,
всякий снег узнавая в лицо,
будь он вождь африканского племени,
с голубиное — вдрызг — яйцо.
Он то падал, то шёл чуть живой
сечкой, хлопьями, пылью, пельменями,
сам в себя уходя с головой
по крутому пробору на темени,
по касательной всех, по косой,
чтоб за стрелкой успеть часовой,
разлетевшись до летнего времени…

3

Ну, при чем здесь война?
Просто пёстрое лето,
Страна Девятнадцати Лет.
Было — и нет.
Александр Ревич

…не шёлковый — за версту видать,
в рубашке родившийся воевать,
с породистым бантом на шее,
с прискоком крапиву потешной саблей срубая,
дёру давал от злого бабая,
а ночью с портрета напуган Блоком
в космах как у бабы-яги…

Руки в ноги, беги,
поднимай рукопашный свой космос,
боец, огурец, шальной оголец,
под огнём и в плену 41-го летом,
а потом ползком по Азову зимой,
чтоб, варясь до костей в сталинградском котле,
вынырнуть — как из утробы — поэтом
и раненой волей дышать на земле
с осколком в боку, со стихами солдата
в составе штрафбата, в самом соку,
в Стране Девятнадцати Лет.

Было — и нет.

* * *

Завтра верные выйдут слова из руин или зимних берлог,
из нутра и дупла, из глухого угла:
и глагол, и союз, и предлог.

Выйдут валом из берегов, из себя, точно дети в сквер,
без прикрас, лишних глаз или фраз,
полагаясь на музыку сфер.

Почерк воздуха и воды неразборчив: то хлябь, то твердь, —
до грозы, до слезы и до точки росы,
в которой любовь и смерть.

14 декабря родился Леонид Натанович Чертков (1933 — 2000).

* * *

Я на вокзале был задержан за рукав,
И видимо тогда, — не глаз хороших ради, —
Маховики властей в движении узнав,
В локомобиле снов я сплыл по эстакаде.

И вот я чувствую себя на корабле,
Где в сферах — шумы птиц, — матросский холод платья,
И шествуют в стене глухонемые братья, —
Летит, летит в простор громада на руле.

1957

О дровах

Когда утро колотится в дряблые окна
И бумагой залечены вывихи рам, —
Неужели я буду в бездействии сохнуть
Или буду опять досаждать докторам.

Ведь сегодня — предельное время суток —
День, когда к топору примерзает язык, —
Я по звонкой земле проложил первопуток,
Налегке, оттого, что к погоде привык.

Я прошел через сени, прошитые стужей,
Взял фонарь и заправил обломком свечи,
И к сараю пришел по заклеенным лужам,
И дышал на ладонь, выбирая ключи.

От мороза топор показался мне жестким,
А ключи на руке — как снежинки легки,
И я взял к потолку прислоненные доски
И из клети холодные взял чурбаки.

Я работу начал до петушьей побудки,
А опомнился разве часу во втором,
Когда желтые брусья, тугие, как губки,
Я рубил и гвоздил, и щипал топором.

Голове было тесно под мякотью кепки,
Но зато я работал, как в кузнице мех,
И душистая заваль дымящейся щепки
Освещала затаявший жеваный снег.

Узкий двор был дровами забит и очищен,
Лишь звенела щепа на бетонном полу,
А когда я об угол разнес топорище,
Я достал из-за бревен косую пилу.

А когда я устал от разбоя лесного,
Когда был перекошен поленьев косяк, —
Брося слипшийся след на приступке тесовой,
Я с дровами по лесенке лез на чердак.

Я бревенчатым поясом выстроил кладку,
Черной капелью снега обвисла сосна, —
И ушел, чтобы боль выводить без остатка
Лошадиными дозами крепкого сна.

1955

* * *

Бесценный аромат прижизненных изданий,
Трагический контраст одежды и лица.
Хотя и невесом — я подожду отца
В подъезде нарсуда, как у подножья зданий.

Я жизнь свою прервал, как долгий перекур,
Когда пришел этап — весны ужасный вестник.
А я лежал в грязи, свернувшись как лемур,
И мысли у людей сбегались на воскресник.

Март 1959

* * *

Божественный кристалл выращивает мозг —
Во тьме из небытья всплывающее слово —
Огарок прежних чувств или воздушный мост
Над бездной чаемого, прорвою былого?

1973

* * *

Среди одичалого лета
К концу оголтелого дня
В кольцо проститутского гетто
Судьба загоняла меня.

И сердце щекочущей льдинкой
Душа изнывала смотреть,
Как стыла у стенки блондинка –
Моя белокрылая смерть.

1978

* * *

Действительно, мы жили как князья,
Как те князья, кого доской давили,
А наверху ордынцы ели-пили,
И даже застонать было нельзя.

1987

13 декабря родился Валерий Яковлевич Брюсов (1873 — 1924).

Роковой ряд

Венок сонетов

1. Лёля

Четырнадцать имен назвать мне надо…
Какие выбрать меж святых имен,
Томивших сердце мукой и отрадой?
Все прошлое встает, как жуткий сон.
Я помню юность; синий сумрак сада;
Сирени льнут, пьяня, со всех сторон;
Я — мальчик, я — поэт, и я — влюблен,
И ты со мной, державная Дриада!
Ты страсть мою с улыбкой приняла,
Ласкала, в отроке поэта холя,
Дала восторг и, скромная, ушла…
Предвестье жизни, мой учитель, Лёля!
Тебя я назвал первой меж других
Имен любимых, памятных, живых.

2. Таля

Имен любимых, памятных, живых
Так много! Но, змеей меня ужаля,
Осталась ты царицей дней былых,
Коварная и маленькая Таля.
Встречались мы средь шумов городских;
Являлась ты под складками вуаля,
Но нежно так стонала: «милый Валя», —
Когда на миг порыв желаний тих.
Все ж ты владела полудетской страстью;
Навек меня сковать мечтала властью
Зеленых глаз… А воли жаждал я…
И я бежал, измены не тая,
Тебе с безжалостностью кинув: «Падай!»
С какой отравно-ранящей усладой!

3. Маня

С какой отравно-ранящей усладой
Припал к другим я, лепетным, устам!
Я ждал любви, я требовал с досадой,
Но чувству не хотел предаться сам.
Мне жизнь казалась блещущей эстрадой;
Лобзанья, слезы, встречи по ночам, —
Считал я все лишь поводом к стихам,
Я скорбь венчал сонетом иль балладой.
Был вечер; буря; вспышки облаков;
В беседке, там, рыдала ты, — без слов
Поняв, что я лишь роль играю, раня…
Но роль была — мой Рок! Прости мне, Маня!
Себя судил я в строфах огневых…
Теперь, в тоске, я повторяю их.

4. Юдифь

Теперь, в тоске, я повторяю их,
Но губы тяготит еще признанье.
Так! Я сменил стыдливые рыданья
На душный бред безвольностей ночных.
Познал я сладость беглого свиданья,
Поспешность ласк и равный пыл двоих,
Тот «тусклый огнь» во взорах роковых,
Что мучит наглым блеском ожиданья.
Ты мне явила женщину в себе,
Клейменую, как Пасифая в мифе,
И не забыть мне «пламенной Юдифи»!
Безлюбных больше нет в моей судьбе,
Спешу к любви от сумрачного чада,
Но боль былую память множить рада.

5. Лада

Да! Боль былую память множить рада!
Светлейшая из всех, кто был мне дан!
Твой чистый облик нимбом осиян,
Моя любовь, моя надежда, Лада!
Нас обручили гулы водопада,
Благословил, в чужих горах, платан,
Венчанье наше славил океан,
Нам алтарем служила скал громада!
Что б ни было, нам быть всегда вдвоем;
Мы рядом в мир неведомый войдем;
Мы связаны звеном святым и тайным!
Но путь мой вел еще к цветам случайным;
Я Должен вспомнить ряд часов иных…
О, счастье мук, порывов молодых!

6. Таня

О, счастье мук, порывов молодых!
Ты вдруг вошла, с усмешкой легкой, Таня,
Стеблистым телом думы отуманя,
Смутив узорностью зрачков косых.
Стыдясь, ты требовала ласк моих,
Любовница, меня вела, как няня,
Молилась, плакала, меня тираня,
Прося то перлов, то цветов простых.
Невольно влекся я к твоей причуде,
И нравились мне маленькие груди,
Похожие на форму груш лесных.
В алькове брачном были мы, — как дети,
Переживая ряд часов-столетий,
Навек закрепощенных в четкий стих!

7. Лила

Навек закрепощенных в четкий стих,
Прореяло немало мигов. Было
Светло и страшно, жгуче и уныло…
Привет тебе, среди цариц земных,
Недолгий призрак, царственная Лила!
Меня внесла ты в счет рабов своих…
Но в цепи я играл: еще ничьих
Оков — душа терпеть не снисходила.
Актер, я падая пред тобой во прах,
Я лобызал следы твоих сандалий,
Я дел терцинами твой лик медалей…
Но страсть уже стояла на часах…
И вдруг вошла с палящей сталью взгляда,
Ты — слаще смерти, ты — желанней яда.

8. Дина

Ты — слаще смерти, ты — желанней яда,
Околдовала мой свободный дух!
И взор померк, и воли огнь потух
Под чарой сатанинского обряда.
В коленях — дрожь; язык — горяч и сух;
В раздумьях — ужас веры и разлада;
Мы — на постели, как я провалах Ада,
И меч, как благо, призываем вслух!
Ты — ангел или дьяволица. Дина?
Сквозь пытки все ты провела меня,
Стыдом, блаженством, ревностью казня.
Ты помниться проклятой, но единой!
Другие все проходят за тобой,
Как будто призраков туманный строй.

9. Любовь

Как будто призраков туманный строй,
Все те, к кому я из твоих объятий
Бежал в безумьи… Ах! твоей кровати
Возжжен был стигман в дух смятенный мой.
Напрасно я, обманут нежней тьмой,
Уста с устами близил на закате!
Пронзен до сердца острием заклятий,
Я был на ложах — словно труп немой.
И ты ко мне напрасно телом никла,
Ты, имя чье стозвучно, как Любовь!
Со стоном прочь я отгибался вновь…
Душа быть мертвой — сумрачно привыкла,
Тот облик мой, как облик гробовой,
В вечерних далях реет предо мной.

10. Женя

В вечерних далях реет предо мной
И новый образ, полный женской лени,
С изнеженной беспечностью движений,
С приманчивой вкруг взоров синевой.
Но в ароматном будуаре Жени
Я был все тот же, тускло-неживой;
И нудил ропот, женственно-грудной,
Напрасно — миги сумрачных хотений.
Я целовал, но — как восставший труп,
Я слышал рысий, истерийный хохот,
Но мертвенно, как заоконный грохот…
Так водопад стремится на уступ,
Хоть страшный путь к провалу непременен…
Но каждый образ для меня священен.

11. Вера

Да! Каждый образ для меня священен!
Сберечь бы все! Сияй, живи и ты,
Владычица народа и мечты,
В чьей свите я казался обесценен!
На краткий миг, но были мы слиты,
Твой поцелуй был трижды драгоценен;
Он мне сказал, что вновь я дерзновенен,
Что властен вновь я жаждать высоты!
Тебя зато назвать я вправе «Верой»;
Нас единила общность ярких грез,
И мы взлетали в область вышних гроз,
Как два орла, над этой жизнью серой!
Но дремлешь ты в могильной глубине…
Вот близкие склоняются ко мне.

12. Надя

Вот близкие склоняются ко мне,
Мечты недавних дней… Но суесловью
Я не предам святыни, что с любовью
Таю, как клад, в душе, на самом дне.
Зачем, зачем к святому изголовью
Я поникал в своем неправом сне?
И вот — вечерний выстрел в тишине, —
И грудь ребенка освятилась кровью.
О, мой недолгий, невозможный рай!
Смирись, душа, казни себя, рыдай!
Ты приговор прочла в последнем взгляде.
Не смея снова мыслить о награде
Склоненных уст, лежал я в глубине,
В смятеньи — думы, вся душа — в огне…

13. Елена

В смятеньи — думы; вся душа — в огне
Пылала; грезы — мчались в дикой смене…
Молясь кому-то, я сгибал колени…
Но был так ласков голос в вышине.
Еще одна, меж радужных видений,
Сошла, чтоб мне напомнить о весне…
Челнок и чайки… Отблеск на волне…
И женски-девий шепот; «Верь Елене!»
Мне было нужно — позабыть, уснуть;
Мне было нужно — в ласке потонуть,
Мне, кто недавно мимо шел, надменен!
Над озером клубился белый пар…
И принял я ее любовь, как дар…
Но ты ль, венок сонетов, неизменен?

14. Последняя

Да! Ты ль, венок сонетов, неизменен?
Я жизнь прошел, казалось, до конца;
Но не хватало розы для венца,
Чтоб он в столетьях расцветал, нетленен.
Тогда, с улыбкой детского лица,
Мелькнула ты. Но — да будет покровенен
Звук имени последнего: мгновенен
Восторг признаний и мертвит сердца!
Пребудешь ты неназванной, безвестной, —
Хоть рифмы всех сковали связью тесной.
Прославят всех когда-то наизусть.
Ты — завершенье рокового ряда:
Тринадцать названо; ты — здесь, и пусть —
Четырнадцать назвать мне было надо!

15. Заключительный

Четырнадцать назвать мне было надо
Имен любимых, памятных, живых!
С какой отравно-ранящей усладой
Теперь, в тоске, я повторяю их!
Но боль былую память множить рада;
О, счастье мук, порывов молодых,
Навек закрепощенных в четкий стих!
Ты — слаще смерти! ты — желанней яда!
Как будто призраков туманный строй
В вечерних далях реет предо мной, —
Но каждый образ для меня священен.
Вот близкие склоняются ко мне…
В смятеньи — думы, вся душа — в огне…
Но ты ль, венок сонетов, неизменен?

22 мая 1916

16. Кода

Да! ты ль, венок сонетов, неизменен?
Как прежде, звезды жгучи; поздний час,
Как прежде, душен; нежны глуби глаз;
Твой поцелуй лукаво-откровенен.
Твои колени сжав, покорно-пленен,
Мир мерю мигом, ах! как столько раз!
Но взлет судьбы, над бурей взвивший нас,
Всем прежним вихрям грозно равномерен.
Нет, он — священней: на твоем челе
Лавр Полигимнии сквозит во мгле,
Песнь с песней мы сливаем властью лада.
Пусть мне гореть! — но в том огне горишь
И ты со мной! — я был неправ, что лишь
Четырнадцать имен назвать мне надо.

1920