30 апреля был день рождения у Юрия Михайловича Кублановского.

* * *

Настигает в единственный
день какой ни на есть
из России таинственной
долгожданная весть.

Это перистый йодистый
блеск ночной на торцах,
драгоценный породистый
снег наследный в садах,
перекрёстные радуги
в полукружьях окон,
валаамского с Ладоги
благовестия звон,
исполинские ветоши
и марлёвки хвои
слышно шепчут об этом же,
что и губы мои,

и под коркой течение,
размывая мазут,
— притекать в ополчение
на венец, на мучение
добровольцев зовут.

1981

* * *

Волны падают стена за стеной
под полярной раскаленной луной.
За вскипающею зыбью вдали
близок край не ставшей отчей земли.
Соловецкий островной карантин,
где Флоренский добывал желатин
В сальном ватнике на рыбьем меху
в продуваемом ветрами цеху.
Там на визг срываться чайкам легко,
ибо, каркая, берут высоко,
из-за пайки по-над массой морской
искушающие крестной тоской.
Все ничтожество усилий и дел
Человеческих, включая расстрел.
И отчаянные холод и мрак,
пронизавшие завод и барак…
Грех роптать, когда вдвойне повезло:
ни застенка, ни войны. Только зло,
причиненное в избытке отцу,
больно хлещет и теперь по лицу.
Преклонение, смятение и боль
продолжая перемалывать в соль,
в неуступчивой груди колотьба
гонит в рай на дармовые хлеба.
Распахну окно, за рамы держась,
крикну: «Отче!» — и замру, торопясь
сосчитать как много минет в ответ
световых непродолжительных лет…

И веет Балтикой

Крупица Божия боится грубых рук,
Она нежна, хоть голос низок.
И веет Балтикой, когда беру
конверты от её волнующих записок.
Комочек бытия, завернутый в наждак
пространства, названного Русью,
ему противится. А мы не можем так.
Нас тащит к собственному устью.

3 апреля 1979

* * *

Далеко за звёздами, за толчёным
и падучим прахом миров иных
обитают Хлебников и Кручёных,
и рязанский щёголь с копной льняных.
То есть там прибежище нищих духом
всех портняжек голого короля,
всех кому по смерти не стала пухом,
не согрела вовремя мать-земля
под нагромождёнными облаками
в потемневших складках своих лощин.
Да и мы ведь не были слабаками
и годимся мёртвым в товарищи.
И у нас тут, с ними единоверцев,
самоучек и самиздатчиков,
второпях расклёваны печень, сердце
при налёте тех же захватчиков.

…Распылится пепел комет по крышам.
И по знаку числившийся тельцом,
и по жизни им неоднажды бывший —
приложусь к пространству седым лицом.

1999

Сегодня день рождения у Виктора Альфредовича Куллэ.

Cras nihil

Поднаторев стихами о стихах
держать в узде дряхлеющее тело,
сим сообщаю во первых строках,
что это дело остонадоело.
Но пресмыкаться в горних неумело —
постыдней, чем остаться в дураках.
Убалтывать небытие вдвойне
тяжеле, следуя за чистым звуком.
Пусть сивый бред, направленный вовне,
накоротке с тюремным перестуком,
пусть — безответен. Местным волапюком
я не прельстился. Так оно верней,
что кто-нибудь когда-нибудь пробудит
немую тень. Хотя б на полчаса
Ни думать, ни тем более писать
о будущем, которого не будет,
не хочется. Сменился адресат.
А сам я стар и желчен, словно Бунин —
но без халата. Фишка не легла.
Литература всё-таки лгала,
на горнюю свободу намекая —
дешёвый понт, отмазка никакая.
Глядишь, душа, сгоревшая дотла,
послужит вам замазкой для сарая.

* * *

Полнолунье. Попробуй, прерви
ритуал одинокого воя.
После книги и после любви
остаётся лишь голая воля

к укрыванью башки под крыло,
к говорению без адресата —
самому себе явно во зло.
Так в притихшей утробе детсада,

расхрабрившись, ребёнок шалит
(вспоминай, пригодится наука).
Всех забрали, за ним не пришли,
и под шкафом ужасная бука.

Помнишь, как это было, малыш?
Мир из воображения соткан.
Ты, красивый и мёртвый, лежишь —
и вокруг покаянные сопли.

Дивный мир детских страхов, обид.
Книжки, манная каша на ужин.
Неужели я вправду забыт
или просто не очень-то нужен?

Неужели за мной не придут?
…До чего же бесплоден и лаком
стыд стремления быть на виду
и гордиться штанами на лямках.