Стихотворение дня

поэтический календарь

Марк Шатуновский

6 марта был день рождения у Марка Алексеевича Шатуновского.

(жэк №3)

античный профиль атомного века.
дежурная растрепанная муза
целует небо в праздничное веко
над территорией советского союза.

и силами актива, нашим жэком
проводится полезная декада
охраны человека человеком,
уничтоженья скуки шоколадом.

вчера зима в отличницах ходила,
и у поэтов замерзали руки,
и леденели горькие чернила,
и отстающих брали на поруки.

но от лица не оторвешь изнанку,
не много взяв, перелицуют нас.
пусть не смогли проснуться спозаранку —
восход неистребимее, чем класс.

в чертаново пущусь за чашкой чая,
а не согреюсь, к звездам покачу
в метро, качаясь сам, других качая
и припадая к каждому плечу.

ночной снегопад

в замерзшем воздухе твердеют облака
и невесомость, избегая веса,
срывается с высот в летейские луга —
смотри: вверху болтается оборванная леса.

тогда земля притягивает свет
и намагничивает этим светом окна,
встает моя жена, включает в спальне свет.
не топят. холодно. который час? четыре ровно.

ложится. гасит свет. во тьме под утро жидкой
фоточувствительное плавает пятно
и проявляет свет, влетающий в окно,
на негативе сна семейные пожитки.

как сквозь систему линз, пройдя сквозь толщу снов,
они сливаются в обуглившемся свете
в пейзаж взорвавшихся деревьев и кустов
под солнцем в полиэтиленовом пакете.

и в раскаленный свет запархивает моль,
и выпадает снег в закрытом помещении,
и, крик нагнав, крупицей станет боль,
и легкость возвратит при совмещении.

нина

москва царапалась в окно
и по-собачьи подвывала,
и сумерек речное дно
дышало сыростью подвала.
стекались вялые гражданки
из отработанных контор —
сети торговой прихожанки,
чей день расчесан на пробор.
в проем окна вписав лицо,
я видел: ветром целовало
виски бульварное кольцо
тому, кого окольцевало.
и я осмысливал предлинно
ее — живущей на земле,
и стираное имя «нина»
чертил мизинцем на стекле.

несла расстрелянные губы,
шла в зябком вежливом пальто,
так ходит время, стиснув зубы,
когда ты сам себе никто.
ее недоболевший взгляд
лечили умные ресницы,
и кисти рук на птичий лад
взлетали целью для убийцы.

ларцы двух шатких флигелей,
двора бугристые ладони,
клок неба к вечеру белей,
пространство уже и бездонней.
и неказисты, как подстрочник,
стена во двор, запах дверной,
отвесный рыбий позвоночник
пожарной лестницы сварной.
мгновенно вспыхнул и ослеп,
ступени выставив коряво,
впустивший нину тухлый склеп.
второй этаж. квартира справа.

весна

в расстегнутом воздухе птицы
расчертят проемы пустот,
и смотрят слепые глазницы
дырявых апрельских высот.

и кажется, что распечатан
всем сущим лазурный проем,
что каждый зачуханный атом
в нем встретит радушный прием.

что там голубые дорожки
ведут по ступенькам наверх,
там встретят тебя без одежки,
и это не ставится в грех.

ведь в той глубине голубиной
в незрячей немой вышине
наш прах — первородная глина,
тождественность мужа жене.

там главное вовсе не эта
резьба в сочленении ног,
а ветхое слово завета,
простое как ржавый замок.

что он запирает — не ясно,
что там воровать — невдомек,
и нет никакого соблазна
взломать и ступить за порог.

и что в том небесном амбаре?
поленница колотых дров
да утвари всякой по паре —
вил, кос, пил, лопат, топоров.

узришь раньше времени тайну
и сам себе будешь не рад,
впадая то в виру, то в майну,
а все же живешь наугад.

70

Семён Гудзенко

5 марта 1922 года родился Семён Петрович Гудзенко. Скончался 12 февраля 1953 года.

«Перед атакой». Читает автор

Перед атакой

Когда на смерть идут — поют,
а перед этим
можно плакать.
Ведь самый страшный час в бою —
час ожидания атаки.
Снег минами изрыт вокруг
и почернел от пыли минной.
Разрыв —
и умирает друг.
И значит — смерть проходит мимо.
Сейчас настанет мой черёд,
За мной одним
идёт охота.
Будь проклят
сорок первый год
и вмёрзшая в снега пехота.
Мне кажется, что я магнит,
что я притягиваю мины.
Разрыв —
и лейтенант хрипит.
И смерть опять проходит мимо.
Но мы уже
не в силах ждать.
И нас ведёт через траншеи
окоченевшая вражда,
штыком дырявящая шеи.
Бой был короткий.
А потом
глушили самогонку злую,
и выковыривал ножом
из-под ногтей
я кровь чужую.

1942

«Мое поколение». Читает В. С. Высоцкий

Мое поколение

Нас не нужно жалеть, ведь и мы никого б не жалели.
Мы пред нашим комбатом, как пред господом богом, чисты.
На живых порыжели от крови и глины шинели,
на могилах у мертвых расцвели голубые цветы.

Расцвели и опали… Проходит четвертая осень.
Наши матери плачут, и ровесницы молча грустят.
Мы не знали любви, не изведали счастья ремесел,
нам досталась на долю нелегкая участь солдат.

У погодков моих ни стихов, ни любви, ни покоя —
только сила и зависть. А когда мы вернемся с войны,
все долюбим сполна и напишем, ровесник, такое,
что отцами-солдатами будут гордится сыны.

Ну, а кто не вернется? Кому долюбить не придется?
Ну, а кто в сорок первом первою пулей сражен?
Зарыдает ровесница, мать на пороге забьется, —
у погодков моих ни стихов, ни покоя, ни жен.

Кто вернется — долюбит? Нет! Сердца на это не хватит,
и не надо погибшим, чтоб живые любили за них.
Нет мужчины в семье — нет детей, нет хозяина в хате.
Разве горю такому помогут рыданья живых?

Нас не нужно жалеть, ведь и мы никого б не жалели.
Кто в атаку ходил, кто делился последним куском,
Тот поймет эту правду, — она к нам в окопы и щели
приходила поспорить ворчливым, охрипшим баском.

Пусть живые запомнят, и пусть поколения знают
эту взятую с боем суровую правду солдат.
И твои костыли, и смертельная рана сквозная,
и могилы над Волгой, где тысячи юных лежат, —
это наша судьба, это с ней мы ругались и пели,
подымались в атаку и рвали над Бугом мосты.

…Нас не нужно жалеть, ведь и мы никого б не жалели,
Мы пред нашей Россией и в трудное время чисты.

А когда мы вернемся, — а мы возвратимся с победой,
все, как черти, упрямы, как люди, живучи и злы, —
пусть нам пива наварят и мяса нажарят к обеду,
чтоб на ножках дубовых повсюду ломились столы.

Мы поклонимся в ноги родным исстрадавшимся людям,
матерей расцелуем и подруг, что дождались, любя.
Вот когда мы вернемся и победу штыками добудем —
все долюбим, ровесник, и работу найдем для себя.

1945

* * *

Я пришел в шинели жёстко-серой,
выданной к победному концу,
юный, получивший полной мерой
всё, что полагается бойцу.
Для меня весна постлала травы,
опушила зеленью сады,
но опять из-за военной травмы
побывал я на краю беды.
Сон мой был то беспробудно жуток,
то был чутче гаснущей свечи,
жизнь мою спасали много суток
в белом, как десантники, врачи.
На Большую землю выносили
сквозь больницы глушь и белизну,
словно по завьюженной России,
первою зимою, в ту войну.
Смерть, как и тогда, стояла рядом,
стыл вокруг пустынный, чёрствый снег,
кто-то тихо бредил Сталинградом,
звал бойцов, просился на ночлег.
Все мои соседи по палате,
в белоснежных, девственных бинтах,
были и в десанте, и в блокаде,
и в других неласковых местах.
Мы врага такого одолели —

никому б его не одолеть,
на войне ни разу не болели,
а теперь случилось заболеть…

Март 1952

174