Стихотворение дня

поэтический календарь

Владимир Летучий

22 января родился Владимир Матвеевич Летучий (1943 — 2015).

Райнер Мария Рильке

Испанская танцовщица

Как спичка, чиркнув, прежде чем огнем
заняться, точно в спешке безотчетной,
разбрасывает искры — так рывком,
как вспышку, в расступившихся кружком
она бросает танец искрометный.

И вдруг — он пламя с головы до пят.

Взметнула взгляд, и волосы горят,
рискованным искусством полоня,
и ввинчивает платье в глубь огня,
откуда, точно змеи, в дрожь бросая,
взмывают руки, дробный стук ссыпая.

Потом: огня как будто мало ей,
она бросает вниз его скорей
и свысока глядит с улыбкой властной,
как он простерся, все еще опасный,
и бешенства не прячет своего.
Но, победительно блестя очами,
она с улыбкой сладостной его
затаптывает в землю каблучками.

Июнь 1906, Париж

Из детства

Роскошествовал сумрак в доме,
забившись в угол, мальчик не дышал;
когда мать в комнату вошла, как в дрёме,
стакан в посуднике задребезжал.
И, выданная комнатой, она
поцеловала мальчика: Ты здесь? —
И на рояль взглянули и, как весть,
обоим песня вспомнилась одна,
что мальчика томила и влекла.
Он ждал; глаза тянулись из угла
к рукам, что от колец отяжелели,
и, как бредут наперерез метели,
она по белым клавишам брела.

Кафедральный собор

В тех старых городках, где, как в былом,
под ним дома, как ярмарка, толпятся,
дабы, его заметив, стушеваться,
закрыть лавчонки, повелев молчком
умолкнуть дудкам, крикунам бесчинным,
взволнованно прислушиваясь к высям, —
а он стоит в своем плаще старинном,
со складками контрфорсов — независим,
не зная, что домами окружен.
В тех старых городках мы вдруг поймем,
насколько все, что льнет со всех сторон,
переросли соборы; их подъем
безмерен так же, как безмерен взгляд,
что погружен в себя самозабвенно
и ничего, что вне его, надменно
не замечает. Их судьба, как клад,
накапливалась, окаменевая,
непреходящей вечности полна,
тогда как улочки, где грязь сплошная,
случайные носили имена,
как дети — платьица: не все ль равно,
как фартук — лавочник: какой попало.
Соборы помнят все: и стон начала,
и взлет, где ярость к небесам взывала,
любовь и страсть, как хлеб и как вино,
и жалобы любви во тьме портала.
Но жизнь свой ход в курантах замедляла,
на башне эхо поступей стихало —
и смерть гнездилась в сумраке давно.

Судьба женщины

Как властелин, охотой возбужден,
любой сосуд хватает, чтоб напиться, —
и после долго у владельца он,
припрятан, как реликвия хранится, —

так и судьба, быть может, иногда
от жажды торопливо к ней влеклась,
и маленькую жизнь свою, боясь
разбить, она, испуганно-горда,

хранила в горке за стеклом, в догляде,
где драгоценный хлам лежит порой
или вещицы с памятной отметкой.

И там она лежала, как в закладе,
и становилась старой и слепой,
так и не став бесценной или редкой.

<1 июля 1906>, Париж

Переводы В. М. Летучего

26

Владимир Алейников

Сегодня день рождения у Владимира Дмитриевича Алейникова.

Ю. Кублановский, В. Алейников,
Л. Губанов, А. Пахомов. 1965

* * *

По утрам у крыжовника жар
и малина в серебряной шапочке
в пузырьках фиолетовый шар
на соломинке еле удержится

прилетает слепой соловей
белотелая мальва не движется
по садам поищи сыновей
оглянись и уже не наищешься

от щекотки безлиственной двор
близоруко рыдает и ёжится
у хозяек простой разговор
затерялись иголки и ножницы

отличи же попробуй врага
если слово увенчано веткою
где спорыш шевелил по ногам
и сирень отцвела малолеткою

если олово лужиц темней
и гордыня домашняя грешная
утешает своих сыновей
и скворешников шествие спешное.

1965

Предзимье

У нас зима на поводу —
Но то и дело, год от года,
Избыток чар сулит погода,
С которой жертвенность в ладу.

Не потому ли каждый час
Всегда похож на круг незримый,
Где в лицах есть невыразимый
Призыв, смущающий подчас?

Всё глуше — улиц голоса,
С концертов — наигрыш вечерний,
И только снег, намечен в черни,
Подспудным светом занялся.

Чего за сумерками ждать?
Ограды в иглах — осторожны,
Прохлада — вкрадчиво-тревожна,
И невозможно угадать.

Всё выше — месяц над Москвой,
Кольчужной долькою расправлен,
В мерцанье призрачное вплавлен,
Плывёт, качаясь, по кривой.

Захлёстнут кольцами дорог,
Уже мерещится, пожалуй,
Предзимья символ небывалый —
С Архангелом единорог.

И только волосы твои
Сродни созвездию над нами,
Чьё навеваемое пламя
Теснит фонарные рои.

И только связь не разорвать,
Чей узел стянут нами снова —
И мы безумствовать готовы,
Чтоб образумиться опять.

О, прозреванья торжество!
Всё это — в речи, в обиходе.
Пора особая — в природе,
Сердец нелёгкое родство.

1965, 1985

«День Хлебникова». Читает автор (2012)

День Хлебникова

Где тополь встал, как странник, над холмом.
Ужель не слышишь птичьих причитаний? —
И даль, дразня нечитанным письмом,
Забывчивых не прячет очертаний.

Когда б хоть часть душевной теплоты
Сошла сюда с желтеющей страницы,
Согрелись бы озябшие цветы
И влагою наполнились глазницы.

Ты видишь, как уходят облака? —
И солнце с зачарованной листвою,
Степной напев начав издалека,
Несут его венком над головою.

И далее холодная вода
Уносит этот символ безутешный,
Чтоб Ангелы, сошедшие сюда,
Склонились к жизни — праведной иль грешной.

Уже поняв, её не повторишь —
Ещё стоишь растерянно и прямо
Лицом к лицу — и что-то говоришь —
Но что сказать пред образом из храма?

В который раз он вынесен сюда,
Где ясный день без колокола звонок? —
И день уйдёт — как люди — навсегда —
И плачет в отдалении ребёнок.

1979

* * *

Звёздный Ковш на западе горит,
Стынет в реках чёрная вода.
Где сверчки, поющие навзрыд?
Затаились, чуя холода.

Наперёд не стоит забегать
Даже в мыслях, — будет и тепло.
Что тебе сумеют подсказать?
Что за веру сердце обрело?

Воздух плотен. Тени тяжелы.
Неподвижна влажная листва.
Все слова для вечера малы —
Уместится в памяти едва.

Западут в сознание огни,
Ломкий луч за грань перешагнёт
Тишины, знакомой искони,
Словно там тебя недостаёт.

Что ты слышишь? Поздно и темно.
Глушь такая — вряд ли объяснишь.
Поглядишь, сощурясь, за окно.
На крыльце, сутулясь, постоишь.

Всё — с тобой. О чём тебе гадать,
Если жизнь по-прежнему — одна?
Чуть повыше голову поднять,
Отойти спокойно от окна.

1984

46

День памяти жертв Холокоста

27 января 1945 года советские войска освободили концентрационный лагерь Освенцим.

Главные ворота лагеря Биркенау (Аушвиц 2). Февраль 1945

Борис Чичибабин

Когда мы были в Яд-Вашеме

А. Вернику

Мы были там — и слава Богу,
что нам открылась понемногу
вселенной горькая душа —
то ниспадая, то взлетая,
земля трагически-святая
у Средиземного ковша.

И мы ковшом тем причастились,
и я, как некий нечестивец,
в те волны горб свой погружал,
и тут же, невысокопарны,
грузнели финиками пальмы
и рос на клумбах цветожар…

Но люди мы неделовые,
не задержались в Тель-Авиве,
пошли мотаться налегке,
и сразу в мареве и блеске
заговорила по-библейски
земля на ихнем языке.

Она была седой и рыжей,
и небо к нам склонялось ближе,
чем где-нибудь в краях иных,
и уводило нас подальше
от мерзословия и фальши,
от патриотов и ханыг.

Все каменистей, все безводней
в ладони щурилась Господней
земля пустынь, земля святынь.
От наших глаз неотдалима
холмистость Иерусалима
и огнедышащая синь.

А в сини той, белы как чайки,
домов расставленные чарки
с любовью потчуют друзей.
И встал, воздевши к небу руки,
музей скорбей еврейских — муки
нечеловеческой музей.

Прошли врата — и вот внутри мы,
и смотрим в страшные витрины
с предсмертным ужасом в очах,
как, с пеньем Тор мешая бред свой,
шло европейское еврейство
на гибель в ямах и печах.

Войдя в музей тот, в Яд-Вашем, я,
прервавши с миром отношенья,
не обвиняю темный век —
с немой молитвой жду отплаты,
ответственный и виноватый,
как перед Богом человек.

Вот что я думал в Яд-Вашеме:
я — русский помыслами всеми,
крещеньем, речью и душой,
но русской Музе не в убыток,
что я скорблю о всех убитых,
всему живому не чужой.

Есть у людей тела и души,
и есть у душ глаза и уши,
чтоб слышать весть из Божьих уст.
Когда мы были в Яд-Вашеме,
мы видели глазами теми,
что там с народом Иисус.

Мы точным знанием владеем,
что Он родился иудеем,
и это надо понимать.
От жар дневных ища прохлады,
над ним еврейские обряды
творила любящая Мать.

Мы это видели воочью
и не забудем днем и ночью
на тропах зримого Христа,
как шел Он с верными своими
Отца единого во имя
вплоть до Голгофского креста.

Я сердцем всем прирос к земле той,
сердцами мертвых разогретой,
а если спросите: «Зачем?» —
отвечу, с ближними не споря:
на свете нет чужого горя,
душа любая — Яд-Вашем.

Мы были там, и слава Богу,
что мы прошли по солнцепеку
земли, чье слово не мертво,
где сестры — братья Иисуса
Его любовию спасутся,
хоть и не веруют в Него.

Я, русский кровью и корнями,
живущий без гроша в кармане,
страной еврейской покорен —
родными смутами снедаем,
я и ее коснулся таин
и верен ей до похорон.

1992

64