Сегодня день рождения у Михаила Вадимовича Щербины.
* * *
За стеной холодный дождь идет,
Не закрыт пустой почтовый ящик.
Видно, как расширил небосвод
На мосту работающий сварщик.
Призрачный везде разлит покой,
И на сцене в крохотном распадке
Выбитые доски над листвой
В пустоте провисли, как закладки.
Чуть слепит прожектор на земле,
Но еще темнеть не начинало,
И звенит по собственной шкале
Ветер из глубокого подвала.
Ты приходишь в свой просторный дом,
Где ты никогда не отличала
Дальние деревья над мостом
От слепого здания вокзала.
Ты не зажигаешь яркий свет,
Но и без него пустые стены
Никаких не требуют примет
И не ждут случайной перемены.
И всегда в расширенном окне
На границе длинного перрона
Чуть горят, как зеркальца во сне,
Огоньки последнего вагона.
Мотоциклистка
Вот этот проспект не имеет границы!
Ты мчишь через город, готовый к отмене.
Со скоростью дуг, разорвавших зарницы,
летят на тебя рассеченные тени.
Все, что впереди появлялось и было,
теперь потеряло свою оболочку,
и, словно в воронку, возникшую с тыла,
любые предметы уносятся в точку.
Подвешено солнце на уровне взрыва,
структуру травы контролирует Хронос,
и всех телеграфных столбов перспектива
в один бесконечный нацелилась конус.
1989
* * *
Проверенный дождь продается на Мойке,
и падает розовый бант.
Не стало торжественных сов… На скамейке
стоит наклонившийся зонт.
Гремят леденцы в потускневшей коробке,
и робко проносится шмель.
Я выйду на воздух из крохотной рубки.
Я вылью на землю эмаль.
Ко мне подойдет из «Рено» одалиска,
а следом — ее толстосум.
Я им докажу, что я слепну от блеска
лучей, пробивающих Рим,
что Денвер мне дорог, как умный учитель,
что тлёй пересыпан Стокгольм.
На миг промелькнет на мопеде каратель,
мы сядем смотреть диафильм.
Потом я увижу узоры на урнах,
но сами везде прорастут
деревья в булавках, оплывших и смирных,
и нежно утихший детсад.
Потом мы исчезнем в дворовых проходах,
и нас воспоет корабел.
Стрелец позабудет о жутких обидах,
чтоб Золушку вызвать на бал.
Эмаль… Вот она превращается в ялик!
Не гангстерский умер ли клан?
Я вижу в трамвае, как выцветший кролик
боится прогнивших маслин.
Зачем я подумал об этом в то время,
когда не купил поплавки?
Я в жизни не смог удержаться… Во имя
чего же я должен в кульке
сжимать землянику, опята и сливы?
Зачем мне туруп на траве?
Зачем мне намек на возможность забавы?
Казак! Я прошу, не реви!
Не знаю, что мне разыграют паяцы.
Картонно молчит высота.
Наверно, я смог бы увидеть без Ниццы,
как в небе повисло пальто.
* * *
Мне стали сниться слипшиеся числа
и коммунальный, мудрый листопад.
Веревка для белья в окне провисла,
но я ее наличию не рад.
По мере продвиженья гиблой тени,
отправленной в ненужный перелет,
я думаю, как сыпется рутений
на раскладной и аккуратный лед.
Распад, распад… Загадочнее слова
мне для себя теперь не отыскать.
Его дыханья грубая основа
не пощадит забытую тетрадь.
Как счетчик, дребезжащий из прихожей,
мне весть о смерти кажется чужой.
Укрой меня удушливой рогожей,
послушница под черной паранджой.
Тебе я буду очень благодарен,
и на тюремном, зряшном языке
мне обьяснит обыкновенный барин,
как плавает печенье в молоке.
