28 сентября 1914 года родился Владислав Леонидович Занадворов. Погиб под Сталинградом 28 ноября 1942 года.
На высоте Н.
На развороченные доты
Легли прожектора лучи,
И эти темные высоты
Вдруг стали светлыми в ночи…
А мы в снегу, на склонах голых,
Лежали молча, где легли,
Не поднимали век тяжелых —
Высот увидеть не могли.
Но, утверждая наше право,
За нами вслед на горы те
Всходила воинская слава
И нас искала в темноте.
Война
Ты не знаешь, мой сын, что такое война!
Это вовсе не дымное поле сраженья,
Это даже не смерть и отвага. Она
В каждой капле находит своё выраженье.
Это — изо дня в день лишь блиндажный песок
Да слепящие вспышки ночного обстрела;
Это — боль головная, что ломит висок;
Это — юность моя, что в окопах истлела;
Это — грязных, разбитых дорог колеи;
Бесприютные звёзды окопных ночевок;
Это — кровью омытые письма мои,
Что написаны криво на ложе винтовок;
Это — в жизни короткой последний рассвет
Над изрытой землёй. И лишь как завершенье
Под разрывы снарядов, при вспышках гранат
Беззаветная гибель на поле сраженья.
28 сентября родилась Елизавета Константиновна Стюарт (1906 — 1984).
* * *
Бессонница — нелёгкая наука…
В душе ни звука, за окном ни звука.
Там, за окном, тяжёлые снега.
Но начинает оживать позёмка —
Прозрачная, она шуршит негромко,
Кружится балериною Дега.
А ветер загудит, рассвирепев,
И враз помчатся белые виденья.
Увижу я их взлеты и паденья
Под яростный полуночный напев.
Быть может, и душа рванётся вслед
Безудержному этому движенью,
И в ней начнутся взлёты и паденья,
Пока она не вырвется на свет!
Высокий дождь
Высокий дождь — от неба до земли —
Стоял в окне, стараясь объясниться.
Была весна. Подснежники цвели.
Была весна —
и он не мог не литься!
Он землю с небом связывать привык,
Он всё вмещал — людей, дома и зелень,
Он знал свой первый и последний миг
И понимал свои простые цели.
Всё лишнее он зачеркнуть спешил,
Лишь главного желая в день весенний:
Он землю влагой досыта поил,
Даря себя для будущих свершений.
Он знал, что по себе оставит след,
Но не хотел ни славы, ни богатства…
И всё, что мне мутило белый свет,
Вдруг показалось просто святотатством:
Сомнения, земных забот печаль,
И горечь знанья, и незнанья горечь…
Но было жаль,
но было очень жаль,
Что мне с его прозрачностью не спорить…
А он весь день стоял в моём окне
И, помогая развернуться листьям,
Не мог понять, что недоступно мне
Его космическое бескорыстье!..
1957
Времена года
У зимы особый счёт:
Время медленно течёт —
От метели до метели
Семь метелей на неделе.
Счёт особый у весны:
В нём предчувствия и сны.
За окошком два сугроба
Ручейками стали оба.
А у лета счёт иной:
Щебетание и зной.
И цветенье. И смятенье.
Свет и тени.
Свет и тени.
Счёт у осени такой:
Говорят, она — покой…
Но покоя нет на свете.
Листья падают.
И ветер.
Вчера был день рождения Александра Петровича Межирова (1923 — 2009).
«Прощание с Юшиным». Читает автор
Прощание с Юшиным
«Веют страхи, веют страхи
Над твоею головой…»
Как обстоят дела с семьей и домом?..
Жизнь зиждилась на мяснике знакомом,
На Юшине, который был поэт,
Идиллий выразитель деревенских
И вырезатель мяса для котлет –
Предмета вечных вожделений женских.
Он был из обездоленных. Но это
Врагом земли не сделало поэта, —
Имея в Подмосковье огород,
Выращивал приятные закуски,
Чтоб все-таки закусывал народ,
Уж если стаканáми пьет, по-русски.
Он сочинял стихи, точнее, песенки,
В них вкладывая опыт свой и пыл, —
Прямые строчки, безо всякой лесенки, —
Но очень Маяковского любил.
Пока из мяса жарились котлеты,
Он сочинял припевы и куплеты,
В них вкладывая пыл и опыт свой, —
Как по деревне, в шелковой рубахе,
Гуляет парень и как веют страхи
Над девушкиной бедной головой.
Питая до отмеренного часа
И вечный дух, и временную плоть,
Промеж Парнаса и парного мяса
Он перепутье смог перебороть.
И песенки его поет поныне
В голубовато-белом палантине
Своим прекрасным голосом, навзрыд,
Одна из карамзинских Аонид.
Как обстоят дела с семьей и домом?
Мороженое мясо в горле комом.
Жизнь зиждилась на том, что был знаком
Через чужих знакомых с мясником,
Который был поэт… Не отпевали…
И неизвестно, кто похоронил,
Кто мертвые глаза ему закрыл.
Обедаю теперь в «Национале»,
В тени лиловой врубелевских крыл.
(Конечно, это выдумка, не боле, —
Тем более они на «Метрополе»,
Да и не крылья, да и цвет иной,
Да и не все ль равно, в какой пивной.)
Бушуют калориферы при входе
В «Националь». Не слишком людно вроде,
Но нет местов. Свободных нету мест,
Пока обеда своего не съест
Симпозиум, конгресс и прочий съезд.
Доел. И наступила пересменка
Вкушающих посменно от щедрот,
Над новыми клиентами плывет
Шумок несуществующего сленга.
Кейфующая неомолодежь —
Коллеги, второгодники-плейбои,
В джинсовое одеты, в голубое,
Хотя повырастали из одеж
Над пропастью во ржи (при чем тут рожь?)…
Они сидят расслабленно-сутуло,
У каждого под задницей два стула,
Два стула, различимые легко:
Один — купеческое рококо,
Другой — модерн, вертящееся что-то
Над пропастью во ржи
(при чем тут рожь?), —
И все же эта пропасть — пропасть все ж,
Засасывающая, как болото.
И все они сидят — родные сплошь
И в то же время — целиком чужие.
Я понимаю это не впервые
И шарю взглядом. Рядом, через стол,
Турист немецкий «битте» произносит
И по-немецки рюмку шнапса просит.
Он хмур и стар. И взгляд его тяжел.
И шрам глубокий на лице помятом.
Ну да, конечно, он ведь был солдатом
И мог меня, голодного, убить
Под Ленинградом —
И опять мы рядом, —
За что, скажите, мне его любить?
Мы долго так друг друга убивали,
Что я невольно ощущаю вдруг,
Что этот немец в этой людной зале
Едва ли не единственный, едва ли
Не самый близкий изо всех вокруг.
Перегорело все и перетлело,
И потому совсем не в этом дело,
Как близок он — как враг или как друг.
Ну а тебе да будет пухом, Юшин,
Твоя земля. Вовек не бысть разрушен
Храм духа твоего. Душа поет!
И, пребывая в безымянной славе,
Ты до сих пор звучишь по всей державе,
Не предъявляя за котлеты счет.
