9 июля родился Виктор Борисович Кривулин (1944 — 2001).

* * *

Крылья бездомности. Свист. Леденящий брезент.
Как ненасытна продольная флейта заката!
Гонит сквозняк, — и колена его козловаты, —
гонит по улицам чёрную ноту легенд.

Кто-то хоть вишенкой… Я же значком, запятой
в горле чирикнул, по жерлу прошёл першпективы.
Все не гонимы — блаженны и режущей музыкой живы,
хлопаньем рваным, палаточных дел суетой.

Племя, должно, бедуинов! Двуструнный трамвай
сопровождает порыв духовой и духовный.
То-то и вспомнят нас, что суетливо-греховны
были. Но всё-таки были. И значит — играй!

Перед финальной каденцией века вздохнёт
глубже флейтист, собирая остатки дыханья
для заключительной фразы, для краткого чуда звучанья
после эпохи молчания или длиннот.

Не пропадёт ни одна, не умрёт ни один
голос живой, и любая звучавшая нота
птичьей оденется рванью, в лохмотьях воскреснув полёта,
для завершенья божественных длин.

Январь 1973

На отдыхе

палач по вечерам после работы
пьет молоко до одури до рвоты
парное пенное приправленное спиртом
из уцелевшей докторской мензурки

по радио то вальсы то мазурки
товарищи солдаты патриоты
и страх во сне что слишком сладко спит он
что все проспал — побудку по тревоге

ночное построенье второпях
бег по железным лестницам — а ноги
его как ватные — другие в сапогах
подкованных — а он босой младенец

в одной рубахе долгой, аж до пят
и без оружия и плачет не надеясь
проснуться — выровняться — остальных ребят
нагнать — проснуться с книгой ли с наганом
с молочной пеленою на очах

когда стога, предутренним туманом
наполовину съедены, торчат
обложенными дивными кремлями
над поймой обесформленной, над лугом
лишенным плоскости… ну, точно, киевляне
воинственным возвышенные духом
над половодьем половцев, над валом

завоевателей — и страх что сладко спит он
накрытый с головою одеялом
как будто притворяется убитым
или смертельно, дьявольски усталым
средь боя вечного и вечного покоя
бок о бок с пепельной невидимой рекою

Стихи из нового букваря

уже и не жилец — позорище, музей,
ночь накануне юбилейных чтений —
он жалуется Богу на друзей:

их письма, забиваемые в щели
для утепленья мебели, сюда
свезенной от разграбленных усадеб,
они скрываются, их нету и следа
они как буквы, писанные за день,
сбегают вечером на волю из тетради
без разрешенья и стыда —
на праздник, на каток, на взвизгиванье льда
а я дрожу от холода в халате
поверх пальто суконного, на вате

Известно ли тебе, какие холода
подкрадываясь, громоздятся сзади,
заглядывают из-за плеча
в неперебеленную рукопись — и правят
горячечную речь с решимостью врача:
режим, твердит, режим, а все-таки лукавит
беря в кавычки, в ножницы, в тире
оркестры на катке и смерзшиеся ноты
шарфы, гирлянды, скрежет поворота,
скольжение туда, где в новом букваре

клубится пар, сияет позолота
середь зимы — внезапная свобода.
стихов конногвардейское каре