20 марта 43 года до н. э. родился Публий Овидий Назон.
Скончался в 17 или 18 году н. э. в ссылке в г. Томы (теперь Констанца, Румыния).

Овидий. Фреска Луки Синьорелли в Кафедральном соборе в Орвието, 1499-1502

Скорбные элегии

Книга V. Элегия IV

Я, Назона письмо, с берегов явилось Евксинских,
Как устало я плыть, как я устало идти!
Мне он, плача, сказал: «Тебе дозволено видеть
Рим; о, насколько твоя доля счастливей моей!»
5 С плачем меня он писал, а когда запечатывал, перстень
С камнем резным не к устам — к мокрым щекам подносил.
Кто захочет спросить о причине тоски, тот, наверно,
Солнце попросит себе в солнечный день показать,
Тот не увидит листвы в дубовом лесу, не заметит
10 Мягкой травы на лугу, в полном потоке — воды,
Тот удивится, о чем Приам над Гектором плачет,
Стонет о чем Филоктет, раненный жалом змеи.
Дай-то бог, чтоб Назон не оплакивал больше причину
Скорби своей, чтоб его переменился удел!
15 Сносит он между тем невзгоды с должным терпеньем,
С силой не рвется с узды, как необъезженный конь,
И уповает, что гнев божества бесконечным не будет,
Ибо вину за собой знает, не умысел злой.
Он вспоминает о том, каково милосердие бога, —
20 Ведь милосердье свое бог и на нем показал:
Если имущество он сохранил, гражданином остался,
Если он жив до сих пор — все это бога дары.
Ну а в сердце его, если мне хоть немного ты веришь,
Ты живешь, из друзей самый ему дорогой.
25 Он Эгидом тебя и спутником странствий Ореста,
Менетиадом зовет и Евриалом своим,
И по отчизне своей, по всему, что утратил с отчизной,
Хоть и немало утрат, друг твой тоскует не так,
Как по тебе, по твоем лице и взоре, который
30 Слаще меда ему в сотах аттических пчел.
Часто он и сейчас злосчастные дни вспоминает,
Жалуясь горько, что смерть раньше тех дней не пришла:
Все, заразиться боясь бедой внезапной, бежали,
В дом под ударом никто даже войти не хотел,
35 Ты же, он помнит, при нем средь немногих верных остался,
Если немногими звать можно двоих иль троих.
Он, хоть и был оглушен, не утратил чувств и заметил,
Что о несчастье его с ним ты скорбишь наравне.
Он вспоминает всегда твой взгляд, слова и стенанья,
40 Слезы, которые ты лил у него на груди:
Так и его ты утешить сумел, и нашел облегченье
Сам (в утешениях ты так же нуждался, как он).
Друг твой за это тебе обещает и память, и верность,
Будет ли видеть свет, будет ли в землю зарыт.
45 Жизнью твоей, как своей, он с тех пор постоянно клянется,
Ибо твоя для него стала дороже своей.
Чувствует он благодарность сполна за все, что ты сделал,
Так что не пашут твои берег песчаный быки.
Только о ссыльном всегда ты заботься! Он сам не попросит,
50 Зная тебя хорошо, — я же могу попросить.

Перевод С. А. Ошерова

25-30. Эгид (сын Эгея) — Тесей, друг Пири­фоя; Мене­ти­ад (сын Мене­тия) — Патрокл; спут­ник Оре­ста — Пилад.

Иосиф Бродский

* * *

М. Б.

Прислушиваясь к грозным голосам,
стихи мои, отстав при переправе
за Иордан, блуждают по лесам,
оторваны от памяти и яви.

Их звуки застревают (как я сам)
на полпути к погибели и славе
(в моей груди), отныне уж не вправе
как прежде доверяться чудесам.

Но как-то глуховато, свысока,
тебя, ты слышишь, каждая строка
благодарит за то, что не погибла,
за то, что сны, обстав тебя стеной,
теперь бушуют за моей спиной
и поглощают конницу Египта.

Август — сентябрь 1964, Норенская

Отрывок

Назо к смерти не готов.
Оттого угрюм.
От сарматских холодов
в беспорядке ум.
Ближе Рима ты, звезда.
Ближе Рима смерть.
Преимущество: туда
можно посмотреть.

Назо к смерти не готов.
Ближе (через Понт,
опустевший от судов)
Рима — горизонт.
Ближе Рима — Орион
между туч сквозит.
Римом звать его? А он?
Он ли возразит.

Точно так свеча во тьму
далеко видна.
Не готов? А кто к нему
ближе, чем она?
Римом звать ее? Любить?
Изредка взывать?
Потому что в смерти быть,
в Риме не бывать.

Назо, Рима не тревожь.
Уж не помнишь сам
тех, кому ты письма шлешь.
Может, мертвецам.
По привычке. Уточни
(здесь не до обид)
адрес. Рим ты зачеркни
и поставь: Аид.

1964-1965

* * *

Он знал, что эта боль в плече
уймется к вечеру, и влез
на печку, где на кирпиче
остывшем примостился, без

движенья глядя из угла
в окошко, как закатный луч
касался снежного бугра
и хвойной лесопилки туч.

Но боль усиливалась. Грудь
кололо. Он вообразил,
что боль способна обмануть,
что, кажется, не хватит сил

ее перенести. Не столь
испуган, сколько удивлен,
он голову приподнял; боль
всегда учила жить, и он,

считавший: ежели сполна
что вытерпел — снесет и впредь,
не мог представить, что она
его заставит умереть.

Но боли не хватило дня.
В доверчивости, чьи плоды
теперь он пожинал, виня
себя, он зачерпнул воды

и впился в телогрейку ртом.
Но так была остра игла,
что даже и на свете том
— он чувствовал — терзать могла.

Он августовский вспомнил день,
как сметывал высокий стог
в одной из ближних деревень,
и попытался, но не смог

названье выговорить вслух:
то был бы просто крик. А на
кого кричать, что свет потух,
что поднятая вверх копна

рассыплется сейчас, хотя
он умер. Только боль, себе
пристанища не находя,
металась по пустой избе.

1964-1965

53